Одно радовало — программу боевого обучения первой роты теперь проходил весь личный состав ОИПТБ.
Ну, наконец-то! Мы отправляемся на фронт! Половина батальона получила отпуска на сутки, вторая половина — получит по возвращении отпускников. Я оказался во второй половине — Санёк поехал домой проститься с родными, я — за старшего. Под шумок, я отпустил ещё тридцать человек — в качестве поощрения за «успехи в боевой и политической». Отпустил, конечно, и Кадета с Мельником. Их отпуск продлиться не сутки, а двое. Проверив соблюдение остатками роты всяких режимов, уставов, караулов, т. е. побродив по лагерю, вернулся в землянку и завалился спать. А что? Настроение — чемоданное, обузу интендантства с меня третьего дня сняли, старшинские заморочки по роте, за время моего «отсутствия» Санёк взвалил на старшину Тарасенко. Так что я вольная птица, где хочу, там и капаю.
Но, выспаться мне не дали. Влетел сержант Иванец, которого я поставил в «секрет» у свое землянки и орёт:
— Ё-комбат!
— Где?
— Сюда идёт!
— Успею смыться?
— Нет.
— Твою-то дивизию!
А вот и комбат. Постучал в бревно перекрытия на входе:
— Можно?
— Конечно, Владимир Васильевич. Сержант, исполняйте!
— Есть! — Иванец, обогнул комбата и вылетел из землянки, а вслед приказ комбата:
— Сержант, ближе 15 метров никого не подпускать и самому не подходить!
— Есть!
Комбат огляделся. Я, на вытяжку, начал доклад, но он меня осадил:
— Не надо, Виктор Иванович. И так всё знаю. Разрешите присесть?
— Да, конечно! Куда вам удобнее?
— Не суетись, старшина. Я и тут присяду.
Он сел и молчал, глядя в пол. Я тоже. А о чём трепаться? Я бы спросил — за каким Макаром он ко мне припёрся, да неудобно как-то. Так и молчали.
— Виктор. Можно тебя так называть?
— Хоть горшком, только в печку не суй.
— Договорились. Почему ты скрываешь, что воевал? Не пойму я. Для беляка — ты молод, а всё остальное — не предосудительно.
— А может я иностранный шпион? Там и воевал. Да и с чего вы взяли, что я воевал?
Майор покрутил головой. Только сейчас я обратил внимание, что за весь разговор ни одного мата не услышал.
— Ты не иностранец. Так тебя Парфирыч бы и отпустил, ага. Это старая ищейка. У него нюх есть. Что-то в тебе он чует, как и я, а что — не можем понять. Осталось надеяться, что ты тот, за кого мы тебя приняли.
— За кого?
— Не важно.
— Важно.
— Цыц! Тебе палец дашь, а ты норовишь руку оттяпать. Зачем скрываешься? Скажи, облегчи двум старикам души.
— Да, ничего я не скрываю. Я же вам правду сказал. Что-то помню, а что это и откуда не понимаю.
— А песни эти твои — тоже помнишь? Или сам сочиняешь?
— Ни одна не моя. Не умею я.
— Да хоть и не умеешь, говорил бы, что твои. Всё одно никто их никогда не слышал. Все они какие-то странные, хотя и многие хорошие. Спой, что ли.
— Я плохо пою. А играть ни на чём вообще не умею. Вот, мои соседи, все играют. А вот песен моих почему-то не знают. А какую спеть?
— Ну, давай, сначала, про комбата. Что Ё-комбат.
Я спел, он раскачивался во время песни, глаза пустые. Когда песня кончилась, он вздрогнул.
— Ты знаешь, Виктор, я смотрю на всех этих ребят и вижу их мёртвыми. В ранах, окровавленных. Я ведь с ума сошел, там, в окружении. Я ночью заставу в окопы выгнал и сутки держался, а потом пошёл на прорыв. А они, знаешь, у меня какие были? Богатыри и красавцы! Все физкультурники. Отличники боевой и политической. Я их как сыновей любил. Мой погранотряд — лучшим был в округе. Я никого из них не довёл. Всех потерял. К нам прибивались другие, понемногу. И их тоже убивали. Убивали и убивали. Я немцев не считал, а вот своих пацанов всех помню. Тысяча триста шестнадцать исковерканных, окровавленных лиц каждую ночь ко мне приходят. Они все, Витя, погибли, а я выжил. А потом хуже стало. Я смотрю на бойцов этого батальона, теперь моего батальона, и вижу их убитыми. Я говорю с ними, а они отвечают, а сами кровью истекают.
— Тяжело это.
— Да. 1316 уже потерял. И теперь поедем на фронт — опять терять. А я не хочу больше! Почему я жив, а они нет? Зачем я выжил? Зачем мне муки эти?
— Бог нам всем послал испытания. И каждому — только по силам его. Этим он испытывает нас, а значит, знает о нас, любит нас. Испытания закаляют, делают сильнее.
Комбат рассмеялся истерически, как одержимый:
— Чем я стал сильнее? Искалечен, сломан и телом и духом. Я мечтаю умереть, чтобы прекратить этот ужасный ночной хоровод и остановить счётчик.
— Счётчик не остановиться, пока не возьмём Берлин.
— А ты веришь, что сделаем это?
— Конечно. Иначе и быть не может. Тем более, что я не только верю, а знаю. Точно знаю. Никто и никогда не завоёвывал Русь.
— Татары?
— Это кто такие? Это те, что в Казани живут? Они больше русские, чем мы сами. Это было не завоевание, а слияние русских земель под одну руку. И рука та — русские цари.
Комбат достал бутылку.
— Будешь?
— Не пью, Владимир Васильевич. Совсем не пью.
— Больной? На войне больных не бывает.
— Мне вера не велит.
— Тьфу, ты. Брехун. Не берут верующих в НКВД.
Я показал крест.
— Как же тебя не выперли?
— Наоборот. Меня пригласили. Да с рекомендацией!
Я показал портсигар. Комбат хмыкнул, дунул в кружку, налил:
— Как хочешь, — и выпил.
— Владимир Васильевич, а зачем вы мне всё рассказали?
— Душу хотел облегчить.
— Полегчало?
— Да.
— А почему мне?
— Ты единственный, у кого рожа не разбита. И когда ты рядом, все остальные начинают выглядеть нормальными, живыми.
Вот это ни хрена себе! Я облегчаю приступы шизофрении?
— Витя, спой.
Я спел «Молитву», потом «Бьётся в тесной печурке огонь», «На поле танки грохотали», «Черного ворона», «Опустела без тебя земля». Комбат стремительно напился и уснул на Мельниковой полке. Я оставил его, вышел покурить. Невдалеке маячил Иванец, я махнул ему рукой.
— За обедом сгоняй.
Он принёс сразу на всех, даже тех, кто был в увольнительной. Сухпай я сразу заныкал, а горячее умяли, сидя на лавочке около входа в землянку.
— Сержант, без моего разрешения никого в землянку не пускать. Лично передо мной ответишь.
— А если ротный? Это же его землянка.
— Хоть маршал Тимошенко. Это моя землянка. Переломаю так, что за свисток три месяца не возьмёшься. Уяснил?
— Уяснил.
— Я — не надолго. Обойду всё и вернусь. Гостя моего не беспокой, пусть отдохнёт. А внутрь заглянешь — глаза фингалами закрою.
Я так понял, что я вдруг оказался старшим в батальоне. Вот так неожиданно. Комбат взял самоотвод на время, остальные офицеры, тьфу, командиры — дома, с родными.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
