— Не плачь, мой маленький, — попросила она, целуя меня куда-то в лоб, в брови. Мне показалось, что она разговаривает не со мной, а со своим сыном и впервые целуется с настежь раскрытыми, хоть и какими-то ослепшими глазами… но я тут же погнал эти мысли от себя.
— Нагадай мне… — попросил я, отыскивая ее рот и все никак не умея поймать его.
— Такую же, как я? — спросила она.
— Нет, тебя нагадай. Тебя.
II
Сколько-то лет спустя, в автобусе, я увидел ее снова. Она сидела на тех креслах, что сразу за спиною водителя. Смотрела в салон, никого не видя.
Я расположился в самом конце автобуса и заметил ее не сразу. Сначала следил за дорожными видами, потом рассматривал свой билет, а засунув его в карман, какое-то время лениво шарил там пальцами — на месте ли ключи, зажигалка, сигареты…
Поднял глаза, и задохнулся, и дрогнул головой, как будто на ресницы и веки откуда-то задуло огромным и резким жаром.
Что-то, быть может, действительно странное произошло с моим лицом: она мельком взглянула на меня, но тут же, не узнав, отвернулась.
Это была она, со своей цыганской смуглой кожей, быстрым взглядом, чуть надменными губами, чернобровая — только отчего-то гораздо моложе, чем в те дни, когда я видел ее последний раз.
Я уже начал суетное и нелепое движенье рукой, чтоб взмахнуть ей, еще раз обратить ее внимание на себя — сосед, сидевший через проход, удивленно скосился на меня… — и только тут я догадался, что это не та цыганочка, а какая-то другая — но с тем же, с тем же, тем же лицом.
Еще несколько остановок я рассматривал ее — отличий, кроме очевидной юности, не было никаких. Она давно заметила мой взгляд и сидела со строгим и даже несколько рассерженным видом.
Наконец, она поднялась — и рост у нее оказался тот же или почти тот же.
И все то, что можно было угадать под плащом, было, кажется, схожим.
Я сидел ровно до той секунды, пока не открылись двери, и только тут встал, и поспешил на выход, вслед за нею. По легчайшему движенью ее головы было заметно, что она видела, как я поднимался.
Она пошла по тротуару, вдоль дороги, я сразу ее нагнал.
— Не сердитесь, бога ради, — попросил я, вставая перед ней. — Просто вы мне очень понравились.
— Я не знакомлюсь на улицах, — сказала она равнодушно.
Голос был не совсем ее, то есть не той цыганки, — но все равно очень женский, явно исходящий из теплого и гладкого женского тела. И потом рот — он даже не напоминал — а был все тем же ртом, который я уже выучил однажды наизусть. Странно, конечно, но возникло мимолетное чувство удивления от невозможности немедленно ее поцеловать.
Я назвал свое имя.
— И что? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Мне некогда, — едва слышно произнесла она и обошла меня.
Некоторое время я разглядывал, как она уходит.
Нет, это невозможно было упустить: глядя на затылок, с которого я когда-то ладонью стирал первый снег, я снова впал в неистовую уверенность, что это она — она! А кто же?
Свернув в проулок, двором обежал один из домов и снова вышел на тротуар.
Стоял, прислонившись плечом к светофору, глядя не на нее, подходившую слева, а вперед, на мчащиеся в разные стороны автобусы и легковые.
Она встала на красный метрах в двух, поджав губы.
— Вы сказали, что не знакомитесь на улицах, — но сами уже знаете мое имя, — громко сказал я.
На меня посмотрели все пешеходы, столпившиеся у светофора, кроме нее.
— А я знаю ваше, — добавил я уверенно и только тут прямо и с улыбкой взглянул в глаза кем-то возвращенной мне цыганки.
— Ну и как же меня зовут? — спросила она, чуть дрогнув губами.
Я назвал то имя, которым ее звали сколько-то лет назад.
Она удивленно засмеялась и шагнула ко мне навстречу.
Неужели ж ее могли звать иначе.
— Заедешь за мной? — спросила она у подъезда.
— Ну да, — радостно кивнул я. — Зайду.
Она вскинула брови, затем кивнула и попыталась набрать код на двери. Почему-то не получилось, и она сняла перчатку с правой руки.
Здесь я заметил первое смешное отличие: она была не в варежках.
И еще ее пальцы были заметно короче. А ногти наглядно длиннее.
— Ну, пока, — снова попрощался я; и она снова, без улыбки, чуть строго кивнула.
«Как тогда… как — та!» — подумал я, готовый захохотать.
Заняться мне оказалось совершенно нечем, домой ехать было далеко, да и что там, в пустой квартире, делать неудачнику и маргиналу. Так что я отправился гулять.
Ненавижу гулять.
Единственное спасение: по дороге придумать себе заведомо бессмысленное дело.
И немедленно исполнить задуманное.
Как и договаривались, через три часа я набрал ее.
— Да, я выхожу, — ответила она так, будто я звонил ей уже в сто двенадцатый раз. Эта ее интонация вселяла щекотные и ласковые надежды.
Она не появлялась еще минут пятнадцать, но все это время я стоял у подъезда с воробьиным сердцебиеньем.
Наконец, прогромыхал лифт, зацокали каблучки, пропищала дверь, она появилась — уже не в плаще, а в какой-то розовой куртке, в короткой юбке, туфли с бляшками…
Я потянулся поцеловать ее в щеку, мне показалось, что уже можно — целый день знакомы. Она позволила это сделать, но тут же негромко высказала:
— Не надо стоять у подъезда, все видят.
— Прости-прости, больше не буду. Я боялся, что придет кто-нибудь другой в гости, и ты по забывчивости уйдешь не со мной, а с ним.
Она тревожно посмотрела на меня.
— Кто-то приходил, что ли? — спросила, помедлив.
— Да нет, это я шучу.
Пока мы шли по двору, она молчала, будто опасаясь, что соседи по дому нас смогут подслушать прямо из своих квартир. Но на трассе она оживилась, разулыбалась, несколько раз быстро взглядывала на меня и, похоже, решил я самонадеянно, каждый раз оставалась довольна увиденным.
Иногда только чуть-чуть начинала сомневаться — и тогда снова мельком, будто случайно, осматривала меня.
…может, я тоже ей встречался?
— Ты меня не видела никогда? — спросил я.
— Где? — с некоторым испугом переспросила она.
— Не знаю. Где-нибудь. Не видела?
— Почему я должна была тебя видеть?
— Да нет, не должна. Просто — не видела?
Она скроила гримаску по типу: слушай, надоело, смени тему, — но тут же справилась с собою и разгладила мимику.
— Куда пойдем? — поинтересовалась, кротко вспорхнув ресницами.
— В кафе, — твердо сказал я.
— Тут нет хороших.
— Пойдем в плохое? — предложил я.
— Ты чего такой? — спросила она с искренним, почти детским удивлением.
— Все-все, ловим машину и едем, — заторопился я, смеясь. — Едем-едем-едем. Куда ты хочешь?
— В нормальное какое-нибудь место хочу, — сказала она спокойно.
В нормальном месте цыганочка заказала себе оливье и очень быстро его съела, зачем-то держа нож в правой руке и ни разу им не воспользовавшись.
Я не мог ей налюбоваться. Эти скулы, эти брови, эти виски — ну, так же не бывает. И голос становился все больше и больше похож на прежний. Только интонации казались более линейными, а не угловатыми и неожиданными, как тогда…
…впрочем, что мы знаем о женском голосе, пока она не вскрикнет сначала, выразимся так, от нас, а потом, чуть позже — на нас…
После оливье она ела мидии, все это мы обильно запивали красным вином.
Мне удалось несколько раз ее рассмешить, смеялась она с удовольствием, только чуть громче, чем надо, и как-то даже не над тем, что я говорю, а над тем, как я говорю, и какие странные обороты употребляю в речи.
— Ты так много разговариваешь, — посмеивалась она. — И все такую ерунду. Как не мужик совсем, а вроде пацана.
И мы снова смеялись. Смех словно перехлестывал через край — настолько было хорошо.
Несколько раз она, когда смеялась, употребляла нецензурные слова — но звучало это примерно так, как если несешь на вилке соленую мидию ко рту и вдруг она падает в полный бокал со сладким вином.
В какой-то момент мне расхотелось сидеть в кафе: буквально в одну секунду.
Я тут же, посреди своей же фразы, предложил:
— Может, на воздух, к фонарям?
Она долго думала — и явно по поводу фонарей, почему-то никак не умея определиться с этим словом: зачем оно вообще прозвучало?
— А тут петь никто не будет? — посомневалась она.
На улице я ее поцеловал, на этот раз посреди ее речи — и она отозвалась. Сначала губами, потом языком. Обняла разве что не за шею, как тогда, а за спину и отчего-то одной рукой… но так тоже было интересно.
Мы раз сорок целовались, пока бежали, она все спрашивала куда да куда, я отвечал, что не знаю.
А сам знал.
«Я и по сей день не придумал большего счастья, чем целоваться посреди вечернего двора… — думал я лихорадочно — и рот, рот, рот — хорошо, когда умеешь целоваться, и в руках сила и нежность. Ты скользишь пальцами по ее позвонкам, ищешь ладонями ее лопатки — вот их нет совсем… их все еще нет… и все это время рот, рот, рот. Как же мы дышим, если так много и подолгу целуемся?»
