— Я прилетела в Берлингтон вчера вечером, — объяснила Дениз Кванц. — У отца обострение бронхита, так что я побуду с ним один или два дня.
— Надеюсь, ничего серьезного? — вежливо осведомился О’Доннелл.
— Конечно, нет, — рассмеялась Дениз. — У моего отца здоровье как у мула, и такое же упрямство.
«В это я охотно верю», — подумал О’Доннелл.
— Я собирался попросить вас пообедать со мной в Нью-Йорке. Буду там на следующей неделе, — сказал он вслух.
— Можете попросить меня об этом и сейчас. — Ответ был быстрым и решительным. — К тому времени я вернусь домой.
— Вероятно, у меня было какое-то предчувствие, — импульсивно произнес О’Доннелл. — А у вас не найдется свободного вечера и в Берлингтоне?
Подумав, она ответила:
— Единственный свободный вечер сегодня.
О’Доннелл быстро прикинул. Прием в городе продлится до семи часов, так что если ничего не случится, то…
Дениз Кванц прервала ход его мыслей:
— О, я совсем забыла. Сегодня у нас ужинает доктор Пирсон. Думаю, мне придется побыть с ними. — Помолчав, она добавила: — Если не возражаете, можете присоединиться к нам.
Кент мысленно расхохотался. То-то удивится доктор Пирсон, увидев его на ужине у Юстаса Суэйна.
— Спасибо, но мне кажется, что в таком случае нашу встречу лучше немного отложить.
— О Господи… — В голосе Дениз прозвучало разочарование, но потом она снова повеселела. — Мы можем встретиться и после ужина, если вы не против. Отец и доктор Пирсон после ужина всегда играют в шахматы, и я буду им совершенно не нужна.
Неожиданно для самого себя О’Доннелл пришел в полный восторг.
— Замечательно. Когда вы освободитесь?
— Думаю, в половине десятого.
— Мне заехать за вами?
— Наверное, мы сэкономим время, если встретимся в городе. Скажите мне где.
Он задумался, потом сказал:
— В ресторане «Ридженси».
— Отлично. Значит, в половине десятого. До встречи.
О’Доннелл положил трубку, испытывая сладкое, томительное предчувствие. Потом посмотрел на настенные часы. Надо спешить, иначе опоздает в операционную.
* * *
Юстас Суэйн и Джозеф Пирсон играли в шахматы уже сорок минут. Два старика сидели за низким шахматным столиком из розового дерева в той же библиотеке, где три недели назад имел место словесный турнир между О’Доннеллом и Суэйном. Горели только два светильника: абажур над столиком и лампа в стиле рококо в холле.
Лица мужчин оставались в тени и освещались только на мгновение, когда кто-нибудь из них наклонялся вперед, чтобы сделать очередной ход.
Сейчас оба сидели неподвижно. В комнате стояла тишина, покрывшая, словно мантией, буковые кресла в стиле Людовика XV, в которых сидели оба старика. Суэйн, откинувшись на спинку и поигрывая рубинового хрусталя стаканом с бренди, оценивал игру.
Предыдущий ход сделал Джо Пирсон. Он продвинул на одну клетку вперед выточенную из слоновой кости фигуру ферзя.
Поставив стакан, Суэйн переставил на две клетки вперед пешку на правом фланге.
— Я слышал, в клинике происходят какие-то перемены, — сказал он, нарушив тишину скрипучим грубым голосом.
Пирсон внимательно смотрел на доску и передвинул на одну клетку пешку на левом фланге, блокируя наступление соперника. После этого он буркнул:
— Да, происходят.
Снова повисло молчание. Было такое впечатление, что время остановилось. Потом старый магнат заворочался в кресле.
— Тебе нравятся эти изменения? — Он подался вперед, переместил слона на две клетки по диагонали вправо и насмешливо вгляделся в темноту, в лицо соперника. Взгляд говорил: «Ну и что ты теперь будешь делать?»
На этот раз Пирсон ответил до того, как сделал ответный ход.
— Не совсем. — Он неподвижно сидел в тени, обдумывая гамбит противника и оценивая альтернативы. Потом медленно передвинул ладью на одну клетку вправо, освободив себе путь к атаке.
Суэйн размышлял. Минуты шли — одна, две, три. Наконец он взялся за ладью и поставил ее на ту же линию — принял вызов Пирсона. Потом произнес:
— Кстати, на будущее. У тебя есть право вето, если ты захочешь им воспользоваться.
— О! И в чем это вето заключается? — Вопрос был задан Пирсоном медленно и непринужденно, но сопровождался скорым действием: патологоанатом взялся за коня на королевском фланге, перенес его через фигуры и поставил в центр доски.
Внимательно глядя на доску и оценивая свои неплохие шансы, Юстас проговорил:
— Я сказал Ордэну Брауну и вашему главному хирургу, что хочу внести четверть миллиона долларов в строительный фонд клиники. — С этими словами он сделал ответный ход, поставив своего коня рядом с угрожающим конем противника.
На этот раз молчание затянулось. В конце концов Пирсон взялся за слона и, проведя его через всю доску, снял пешку соперника.
— Шах, — спокойно сказал он и добавил: — Это большая сумма.
— Я поставил им условие. — Суэйн, защищаясь, передвинул короля на одну клетку вправо. — Я даю деньги только в том случае, если ты останешься руководить отделением столько, сколько сочтешь нужным.
Пирсон не стал спешить с очередным ходом. Он задумался, глядя в темное пространство над головой соперника.
— Я очень тронут, — сказал он наконец и снова принялся смотреть на доску. Затем поднял коня и объявил шах загнанному в угол королю.
Суэйн внимательно следил за действиями соперника. Но прежде чем сделать ход, он взял графин с бренди, налил себе и Пирсону, потом поставил графин на место.
— Этот мир принадлежит молодым, — сказал он, — и я полагаю, что так было всегда. Но иногда у стариков есть власть… и умение ею пользоваться.
Глаза его блеснули, он наклонился вперед и пешкой снял с доски докучливого белого коня.
Пирсон задумчиво почесал подбородок и взялся за ферзя — передвинул его на шесть клеток вперед и снял черную королевскую пешку.
— Ты говоришь — Браун, О’Доннелл… Они знают об этом?
— Я сказал им об этом прямо. — Суэйн слоном снял белого слона, стоявшего перед белым конем на королевском фланге.
Пирсон внезапно рассмеялся. Было непонятно, к чему относится этот смех — к игре или к разговору о клинике. Он быстро наклонился к доске и поставил своего ферзя рядом с черным королем.
— Мат!
Потерпев неожиданное поражение, Юстас Суэйн восхищенно смотрел на соперника.
— Джо, — сказал он, — я никогда не сомневался в том, что ты добрый и порядочный человек.
Музыка стихла, и пары разошлись с танцевальной площадки небольшого, но элитного вечернего клуба, одного из немногих подобных заведений Берлингтона.
— Скажите, о чем вы думали? — спросила Дениз Кванц, улыбнувшись О’Доннеллу, сидевшему теперь напротив нее за небольшим, покрытым черной скатертью столиком.
— Честно говоря, мне хотелось бы повторить танец.
Она медленно подняла стакан с виски «Олд фэшнд».
— Я хочу выпить за продолжение мыслей в таком духе.
— За это выпью и я. — Он допил виски с содовой и, жестом подозвав официанта, попросил повторить заказ.
Снова зазвучала музыка.
— Потанцуем?
— С удовольствием. — Она встала, и он последовал за ней к тускло освещенной танцевальной площадке зала. О’Доннелл никогда не блистал в танцах: медицина оставляла слишком мало свободного времени для танцев. Но Дениз Кванц восполняла этот пробел, плавно подлаживаясь под его движения. Все те минуты, что они провели на площадке, он чувствовал ее тело — гибкое, стройное, послушно двигавшееся в такт музыке и движениям партнера. Он с наслаждением вдыхал аромат ее духов, который так взволновал его во время их первой встречи.
Оркестр из пяти человек ненавязчиво играл тихую, как нельзя больше подходящую для интимной обстановки мелодию известной песни «Ты принадлежишь мне».
На какое-то мгновение у него возникло ощущение жизни взаймы, подвешенности в пустоте, забвения, отчуждения от медицины, клиники Трех Графств и от всего, чем он жил изо дня в день. Потом темп музыки стал быстрее, и О’Доннелл мысленно посмеялся над своей сентиментальностью.
— И часто вы появляетесь здесь — я имею в виду в Берлингтоне? — спросил он во время танца.
— Не очень, — ответила она. — Скорее, даже редко, только для того, чтобы навестить отца. Если честно, мне не нравится этот город. Надеюсь, я не оскорбила ваших патриотических чувств?
— Нет, — сказал он. — На этот счет у меня нет строгих правил. Но разве вы родились не здесь? Дениз… — добавил он, — если вы позволите так себя называть.
— Позволю, давай отбросим условности. — Она посмотрела ему в глаза, лицо ее осветилось улыбкой. — Да, я родилась здесь и окончила школу. Жила дома, с родителями. Тогда мама еще была жива.
— Но почему теперь Нью-Йорк?
— В душе я принадлежу этому городу, чувствую, что он мне родной по духу. Кроме того, там жил мой муж. Впрочем, он и теперь там живет. — Она впервые упомянула своего мужа. Сделала это легко и, видимо, без всякой задней мысли. — После того как мы разошлись, я поняла, что мне не хочется оттуда уезжать. В мире нет другого такого города, как Нью-Йорк.
