И он взорвался, когда обнаружил третье сомнительное требование. Пирсон швырнул на стол ручку, схватил груду бумаг и, не складывая их, бросился к двери. Как буря, ворвался он в серологическую лабораторию и отыскал глазами Баннистера, который в углу делал анализ кала.
— Брось все и иди сюда! — Пирсон швырнул на стол требования. Несколько листков упали на пол, и Джон Александер нагнулся, чтобы их поднять. Он испытал невероятное облегчение от того, что Баннистер, а не он стал объектом начальственного гнева.
— Что случилось? — спросил Баннистер, подходя к шефу. Он так привык к этим вспышкам, что они подчас действовали на него успокаивающе.
— Я сейчас скажу тебе, что случилось! Все дело в этих требованиях. — Пирсон как будто немного успокоился, теперь его гнев уже не пылал, а медленно тлел. — Ты, кажется, вообразил, что мы работаем в клинике Мэйо[3].
— Но ведь нам нужны расходные материалы и реактивы, разве нет?
Пирсон пропустил вопрос мимо ушей.
— Иногда мне кажется, что ты их ешь. И разве я не говорил тебе, что необычные требования надо сопровождать объяснениями, для чего нам это нужно?
— Я забыл, — смиренно ответил Баннистер.
— Тебе придется вспомнить. — Пирсон взял верхнее требование. — Зачем нам понадобился оксид кальция? Мы им никогда не пользуемся.
Баннистер злорадно улыбнулся:
— Вы же сами попросили меня его заказать. Для вашего сада.
Старший лаборант упомянул факт, о котором они оба знали, но который редко обсуждали. Пирсон был заметной фигурой в обществе любителей роз и употреблял некоторые лабораторные реактивы на улучшение плодородности почвы своего сада.
Пирсон смутился:
— Ах да… Ладно, это требование можно отправить.
Он отложил этот листок и взял в руку следующий.
— А это что? Зачем нам вдруг потребовалась сыворотка Кумбса? Кто ее заказал?
— Доктор Коулмен, — с готовностью ответил Баннистер — наконец-то он наступил, этот долгожданный для него момент.
У стоявшего рядом с Баннистером Джона Александера появилось недоброе предчувствие.
— Когда? — резко спросил Пирсон.
— Вчера. Доктор Коулмен сам подписал требование. — Помолчав, Баннистер ехидно добавил: — Причем там, где обычно ставите свою подпись вы.
Пирсон посмотрел на заполненный бланк. Оказывается, он не заметил, что требование уже подписано.
— Зачем она ему понадобилась? Ты не знаешь? — обратился Пирсон к Баннистеру.
Старший лаборант успокоился. Он запустил шестеренки своего мщения и теперь мог наслаждаться ролью зрителя.
— Что же ты молчишь? Рассказывай, — обратился он к Джону Александеру.
Слегка волнуясь, лаборант объяснил:
— Она нужна для анализа крови на антитела к резус-фактору, доктор Пирсон. Анализ необходимо сделать моей жене по назначению доктора Дорнбергера.
— Но зачем нужна сыворотка Кумбса?
— Для непрямой пробы Кумбса, доктор.
— Скажи, пожалуйста, твоя жена — она что, какая-то особенная? — В голосе Пирсона слышалась неприкрытая насмешка. — Чем тебе не нравятся анализы в физиологическом растворе и в растворе белка? Анализы, которыми мы пользуемся для обследования остальных беременных?
Александер нервно проглотил слюну и промолчал.
— Я жду ответа, — настаивал Пирсон.
— Хорошо, сэр. — Александер поколебался, потом выпалил: — Я предложил доктору Коулмену, чтобы после анализов в растворах хлорида натрия и белка мы делали анализ с сывороткой Кумбса, и доктор Коулмен согласился, потому что это более надежный…
— Ты предложил доктору Коулмену? Я не ослышался, а?
Тон Пирсона не оставлял сомнений относительно того, что должно было последовать дальше, и здесь Александер допустил свой очередной промах.
— Не ослышались, сэр. Мы решили, что, поскольку в некоторых случаях антитела к резусу невозможно обнаружить в физиологическом растворе и в растворе белка, нужно выполнить еще один анализ…
— Довольно! — Слово было произнесено резко, зло, жестко. Доктор Пирсон изо всех сил грохнул кулаком по стопке требований.
В лаборатории наступила зловещая тишина.
Тяжело дыша, доктор Пирсон собрался с силами и мрачно сказал:
— Самая главная твоя беда в том, что ты слишком преувеличиваешь значение всей той чуши, какой нахватался во время учебы.
Говоря это, Пирсон выплеснул наружу всю свою горечь и обиду — обиду на тех, кто моложе, на тех, кто пытается лишить его прежней власти и авторитета — абсолютного и непререкаемого, — каковым он до сих пор беспредельно пользовался. В другое время и в другом настроении он, вероятно, проявил бы бóльшую терпимость. Но сейчас, кипя гневом, решил раз и навсегда поставить на место этого зарвавшегося лаборанта.
— Слушай меня внимательно и запоминай! Я уже говорил тебе это и не намерен повторять впредь. — Это были слова воплощенного авторитета, руководителя отдела, у которого тяжелая рука и который беспощаден. Теперь он ясно давал понять, что отныне не будет никаких предупреждений — будет наказание. Приблизив свое лицо к лицу Александера, Пирсон прорычал: — Отделением руковожу я, и если у тебя или у кого бы то ни было возникают вопросы, то вы должны задавать их мне. Ты понял?
— Да, сэр.
В этот момент Александер хотел только одного: чтобы все это скорее закончилось. Он уже решил для себя, что это было его последнее предложение. Если с ним так расплачиваются за то, что он умеет думать, то теперь он будет тупо исполнять свою работу, а мысли держать при себе. Пусть другие волнуются и несут за это ответственность.
Но Пирсон еще не закончил.
— Прекрати эту возню за моей спиной, — продолжал греметь он, — и не пользуйся тем, что доктор Коулмен здесь новый человек.
Александер вспыхнул:
— Я не пользовался…
— А я говорю, что пользовался! И я приказываю тебе это прекратить! — Старик уже кричал, лицо его судорожно дергалось, глаза сверкали.
Александер молчал, подавленно опустив голову.
Умолкнув, Пирсон несколько секунд угрюмо смотрел на молодого человека. Удовлетворившись произведенным эффектом, он снова заговорил:
— Я скажу тебе еще кое-что. — На этот раз его тон если не был сердечным, то по крайней мере не был таким грубым. — Что касается данного анализа, то тестирование в физиологическом растворе и белке даст нам всю необходимую информацию. И хочу еще раз напомнить тебе, что я знаю, что говорю. Ты понял?
— Да, — бесцветным голосом ответил Александер.
— Отлично. Теперь я скажу тебе, что я сделаю. — Тон Пирсона смягчился еще больше. — Так как ты сильно волнуешься по поводу этого анализа, я сделаю его сам. Здесь и сейчас. Где проба крови?
— В холодильнике, — ответил Баннистер.
— Дай ее мне.
Идя к холодильнику, Баннистер думал, что сцена получилась не совсем такой, как ему хотелось бы. Конечно, этого сопляка Александера следовало осадить, но старик, пожалуй, переборщил с ним. Лучше бы Пирсон так отделал нового патологоанатома. Но может быть, он сделает и это. Баннистер достал из холодильника пробирку, на которой был приклеен ярлычок: «Александер, миссис Э.» и отнес ее Пирсону.
Пирсон взял центрифугированную пробу, в которой осталась одна только сыворотка, и в этот момент Баннистер заметил, что требование, вызвавшее такую бурю, валяется на полу. Старший лаборант наклонился и подобрал злополучный листок.
— Что с ним делать? — спросил он у Пирсона.
Старый патологоанатом тем временем взял из штатива две чистые пробирки и набрал в каждую по аликвоте сыворотки. Не оглянувшись на Баннистера, он раздраженно спросил:
— С чем?
— С требованием на сыворотку Кумбса.
— Она нам не нужна, порви требование. — Пирсон внимательно прочитал этикетку на флаконе с резус-положительными эритроцитами. Этим реагентом пользовались при тестировании резус-отрицательной крови.
Баннистер заколебался. Как ни хотелось ему досадить Коулмену, он все же понимал, что существует определенная формальная этика.
— Надо сказать об этом доктору Коулмену, — нерешительно произнес Баннистер. — Хотите, чтобы я это сделал?
Пирсон никак не мог открыть флакон.
— Нет, я сам скажу ему об этом, — нетерпеливо сказал он.
Баннистер понял одно: если возникнут неприятности, то не он понесет за них ответственность. Он порвал требование и бросил клочки бумаги в мусорную корзину.
Роджер Макнил, резидент-патологоанатом, в очередной раз убедился в том, что сколько лет он ни проработает в прозекторской, никогда не сможет привыкнуть к детским трупам. Макнил только что произвел вскрытие четырехлетнего ребенка, и теперь его невыносимо разверстое тельце лежало перед ним на прозекторском столе. Это зрелище заставляло Макнила страдать. Он знал, что будет плохо спать ночью и видеть погибшего ребенка во сне, что не скоро забудет, как нелепа, бессмысленна и ужасна была эта смерть.
