Истинность этого положения была довольно любопытно подтверждена, когда я познакомился с одной довольно сомнительной личностью, ходившей среди товарищей под кличкой «Ворсы». Приписан он был к носовому трюму, откуда иногда всплывал на поверхность, чтобы поболтать с матросами на палубе. Вид его никогда не внушал мне доверия. Заверяю, что честью знакомства с ним я обязан чистой случайности, ибо обычно, когда он, крадучись как закоренелый преступник, выползал из своей норы на вольный воздух, я старался убраться от него подальше. И тем не менее то, что рассказал мне этот трюмный житель, несомненно стоит внимания. Особенно же примечательна откровенность, с которой все это было сообщено человеку, относительно незнакомому.
Рассказ Ворсы сводился к следующему. Сам он, по-видимому, просидел долгие годы в тюрьме штата Нью-Йорк Синг-Синг за преступление, которого, если верить его торжественной клятве, никогда не совершал. По его словам, когда он отсидел свой срок и был выпущен на свободу, не бывало случая, чтобы, встретив кого-либо из своих товарищей по заключению, он не отправился вместе с ним в какое-либо питейное заведение, чтобы предаться воспоминаниям о былых временах. А когда ему приходилось особенно туго и он не знал, что делать, и все вокруг бесило его, он почти готов был пожалеть, что не сидит в тюрьме, где по крайней мере был бы освобожден от всякой заботы о хлебе насущном и содержался бы на общественный счет, как президент Соединенных Штатов или принц Альберт [236]. По его словам, у него была удивительно уютная маленькая камера, где он жил совершенно один и мог не бояться грабителей, так как стены ее были необыкновенно толсты, а люди заботились о том, чтобы дверь его была надежно заперта, и в то время как он крепко спал и видел сны, покой его охранял надзиратель, прогуливавшийся взад и вперед по коридору. В заключение тюремный житель добавлял, что все это он рассказал лишь потому, что сообщенное им вполне применимо к военному кораблю, каковой, как он утверждал, есть не что иное, как плавучая тюрьма.
Касательно же странной склонности к братанью и общительности, проявляемой, по словам Ворсы, решительно всеми бывшими обитателями Синг-Синга, позволительно будет задать вопрос: не окажется ли это тем самым чувством — в какой-то мере напоминающим стремление вспомнить совместно пережитое, — которое братски соединит воедино всех нас смертных, когда мы сменим этот наш тюремно-военно-корабельный мир на нечто иное и лучшее?
Из вышеизложенного отчета о том, как нелегко было убивать время в порту, не следует, однако, делать вывод, что на «Неверсинке», пока он стоял в Рио, не производилось решительно никаких работ. Так, через долгие промежутки времени нам предлагали разгружать барказ, привозивший с берега бочки с пресной водой, которые опорожнялись в железные систерны, расположенные в трюме. Таким вот образом в чрево корабля было перелито почти пятьдесят тысяч галлонов воды[237] — трехмесячный запас. С этим огромным озером Онтарио в своих недрах могучий «Неверсинк» можно было сравнить с объединенным материком восточного полушария, как бы плывущим в огромном океане, вмещая в себя Средиземное море.
XLIII
Контрабанда на военном корабле
Именно вышеописанному безделью следует приписать то, что во время стоянок в порту матрос на военном корабле всего более подвергается искушениям и чаще всего попадает в беду. Ибо хотя корабль и стоит на якоре в доброй миле от берега и днем и ночью вдоль бортов его прохаживаются часовые, однако все это не может совершенно воспрепятствовать проникновению на корабль береговых соблазнов. А тот, кто более всего накликает на голову матроса бедствий во время стоянок, разумеется, исконный враг и искуситель всех мореходцев — сатанинский бог пьянства.
Замурованный в своем корабле, где он отбывает томительные три года в некоем плавучем Ньюгейте [238], из которого он не может бежать ни через крышу, ни подкопавшись под стены, он слишком часто обращается к бутылке, чтобы избавиться от невыносимой скуки безделья и невозможности никуда уйти. Казенной порции спиртного — четверти пинты в день — не хватает, чтобы взбодрить его; он готов поклясться, что грог безбожно разбавляют: он презрительно фыркает на него, утверждая, что вино стало что марля — жидель одна — он жаждет покрепче нажать на снасть, потуже выбрать конец, и многие, если бы только могли дорваться до опиума, отгородили бы себя стеной непроницаемого дыма от ненавистной действительности. Попробуйте втолковать ему, что delirium tremens и mania a potu[239] подстерегают пьяниц, он вам ответит: «Все, что отдает жизнью, лучше, чем если тебе Деви Джонс [240] крышкой от ящика нос придавит». Он идет напролом, как лавина, ему дела нет, увлечет ли он другого в своем падении, — любая встряска лучше, чем мертвенное прозябание в невыносимом одиночестве. Стоит ли удивляться после этого, что он способен пуститься во все тяжкие, чтобы раздобыть себе то, чего так страстно жаждет; стоит ли удивляться, что он готов платить втридорога, нарушать все уставы, подвергать себя риску постыдной порки, лишь бы не оказаться без этого живительного стимула.
Между тем ничто так сурово не карается на корабле, как тайная доставка спиртного и пьянство — и за то и за другое существует одно лишь наказание, неукоснительно применяемое: порка у трапа.
Строевое начальство принимает все мыслимые меры, чтобы не допустить тайного проникновения на корабль спиртных напитков. Так, при стоянке в иностранном порту ни одна шлюпка с берега не имеет права приблизиться к кораблю без разрешения вахтенного офицера. Даже лодки, привозящие с дозволения начальства для нижних чинов фрукты, которые те могут приобретать за свои деньги, неизменно подвергаются осмотру, прежде чем хозяевам их разрешат вступить в какие бы то ни было сношения с командой. Осматриваются не только лодки торговцев, но без обыска, иногда по двадцати раз на дню, не обходятся даже многочисленные судовые шлюпки, непрестанно снующие между кораблем и берегом.
Производится обыск этот следующим образом: едва старшина-рулевой заметит шлюпку с полуюта, он немедленно докладывает о ней вахтенному офицеру, который вызывает к себе начальника судовой полиции. Сие должностное лицо становится у входа с трапа, и по мере того как команда гуськом проходит на корабль, он осматривает каждого, заставляя снимать шляпу, а затем, положив обе руки на голову проходящего, медленно проводит ладонями по его телу вниз до ступней, ощупывая все непривычные выпуклости. Если ничего подозрительного не замечено, матроса пропускают, и так продолжается до тех пор, пока не пройдет вся команда шлюпки, в среднем шестнадцать человек. После этого начальник полиции спускается в шлюпку и просматривает ее от носа до кормы, тыкая своей ратановой тростью во все уголки и щели. По завершении этой операции, если ничего не найдено, он поднимается по трапу, козыряет вахтенному офицеру и докладывает, что на шлюпке все чисто, после чего ее протягивают к выстрелу.
Из этого явствует, что ни одна душа из команды не может пронести с берега что бы то ни было недозволенное, не будучи накрыта на месте преступления. Те, кому разрешается вступать на борт корабля без осмотра, — лица, обыскивать которых было бы нелепо: сам коммодор, командир корабля, лейтенанты и т. д., а также кавалеры и дамы, прибывающие на корабль в качестве гостей.
Тайком просунуть ночью что-нибудь через нижние порты в высшей степени трудно, поскольку старшина-рулевой бдительно окликает все подходящие шлюпки задолго до того, как они подойдут к борту, а часовым, расположенным на площадках, выдающихся за борт, приказано открывать огонь по всякой чужой шлюпке, которая, невзирая на приказ удалиться, упорствовала бы в намерении подойти к кораблю. Мало того, на носу корабля подвешивают тридцатидвухфунтовые ядра, чтобы топить всякое суденышко, кое, несмотря на все предосторожности, подкрадется ночью под нос корабля с запасом спиртного. Собственно, все могущество законов военного времени призвано на борьбу с этим явлением, и каждый из многочисленных начальников на корабле помимо радения о том, чтобы все на корабле творилось по уставу, еще заботится и о собственном спокойствии, поскольку трезвость в команде уменьшает его заботы и тревоги.
Каким же образом, невзирая на всевидящее око полицейских аргусов [241] и не считаясь ни с какими штыками и пулями, ухитряются матросы протаскивать контрабандой спиртное? Не буду останавливаться на мелких ухищрениях, вроде попытки пронести спиртное в длинной кожаной сосиске, замотанной в шейный платок. Не успеет такой хитрец сойти со шлюпки и подняться на палубу, как его тут же разоблачают. Ничего не получается и тогда, когда открыто проносят приобретенные у жуликоватого продавца кокосовые орехи или дыни, наполненные спиртом, вместо молока или сока. Мы здесь упомянем лишь о двух-трех других способах, которые мне довелось видеть самому.
