Было доподлинно известно, что за несколько месяцев до своего разжалования, начальник полиции презентовал эти предметы капитану с изъявлением своей любви и почтения, а последний их принял и редко съезжал на берег без этой трости и никакой другой табакеркой никогда не пользовался. Чувство приличия побудило бы иных капитанов возвратить эти подарки, когда щедрый даритель оказался недостойным того, чтобы о нем хранили память, но капитан Кларет был не из людей, способных наносить такую жгучую рану самолюбию какого-либо офицера, хотя давно установившиеся морские традиции приучили его при случае пороть людей без малейших колебаний.
Так вот, если бы капитан Кларет решил, что положение его обязывает отказываться от всяких подарков, преподносимых подчиненными, чувство благодарности не взяло бы верх над справедливостью. А так как многие подчиненные способны вызвать доброжелательство командиров кораблей и размягчить их совесть дружескими презентами, не лучше ли было бы для всякого командира корабля вдохновляться примером президента Соединенных Штатов, которому Маскатский султан [247] прислал в подарок несколько львов и арабских боевых коней. Зная, что господин его и повелитель — самодержавный американский народ запрещает ему принимать какие-либо дары от иноземных держав, президент передал оные аукционеру, и вырученная сумма была направлена в государственное казначейство. Таким же манером, когда капитан Кларет получил табакерку и трость, он мог бы принять их с величайшей благодарностью, а затем продать тому, кто больше бы за них дал, возможно, самому дарителю, который в этом случае закаялся бы соблазнять его презентами.
По возвращении домой Блэнду было выплачено полностью все его жалованье, в том числе и за тот промежуток времени, когда он был отстранен от должности. И он снова поступил на службу начальником полиции.
Так как больше к этому предмету нам возвращаться уже не придется, можно, забегая вперед, сказать, что в тот весьма короткий период — между восстановлением его в должности и окончательным расчетом у ревизора по прибытии в порт, начальник полиции вел себя в высшей степени осторожно, искусно лавируя между ослаблением дисциплины, способным возбудить неудовольствие офицеров, и неразумной строгостью, которая возродила бы с удесятеренной силой все старые обиды матросов, находившихся у него в зависимости.
Никогда еще не обнаруживал он столько таланта и такта, как в то время, когда он оказался в этом в высшей степени щекотливом положении. А для проявления самой изощренной ловкости оснований было более чем достаточно, ибо, после того как матросов распустили по домам, если бы и тогда они рассматривали его как врага, им ничего бы не стоило, как свободным и независимым гражданам устроить ему засаду где-нибудь на улице и жестоко расправиться с ним за все его беззакония, прошлые, настоящие и могущие быть в будущем. Не раз случалось, что начальника полиции хватала ночью доведенная до бешенства команда и проделывала с ним то, что проделал с собой Ориген, или что проделали с Абеляром его враги [248].
Но хотя, будучи доведенными до крайности, люди на военном корабле и способны на самую безумную жестокость, в обычное время они в высшей степени кротки и незлопамятны даже по отношению к тем, которые обращались с ними самым бессовестным образом. Многое можно было бы привести в подтверждение этого, но я воздержусь.
Этот рассказ о начальнике полиции лучше всего заключить красочным, кратким, крепким и всеобъемлющим, без единого упущения или недоговоренности определением, данным ему фор-марсовым старшиной: «Два конца и середина трехстрендной сволочи». Высказывалось также сомнение, можно ли было бы, прочесав преисподнюю частым гребнем, найти второго такого отъявленного гада.
XLV
Как на военном корабле выпускают в свет стихи
На другой или на третий день после нашего прибытия в Рио с моим приятелем юным Лемсфордом, корабельным пиитом, приключилась довольно занятная история.
Дула больших пушек на корабле закрывают выкрашенными в черный цвет деревянными цилиндрами, называемыми дульными пробками. Применяют их для того, чтобы защитить канал от брызг. Пробки эти вставляются и вынимаются так же легко, как крышки на масляных бочонках.
По совету одного из друзей Лемсфорд, трепеща за участь своей поэтической шкатулки, использовал в последнее время канал одного из орудий на батарейной палубе в качестве хранилища своих манускриптов. Для этого ему приходилось вылезать на полкорпуса из порта, вынимать пробку, засовывать туда свои плотно скрученные в трубку рукописи и водворить заглушку на прежнее место. [249] В это утро мы валялись с ним после завтрака на грот-марсе, куда я его пригласил с разрешения моего благородного повелителя Джека Чейса, как вдруг услышали канонаду. Стреляли с нашего корабля.
— А, — сказал один из марсовых, — видно, отвечают на салют береговой батареи, что нас вчера приветствовала.
— Господи! — воскликнул Лемсфорд, — мои «Песни сирен»! — и он ринулся вниз к батареям, но, как раз в тот момент, когда он ступил на главную палубу, его литературный несгораемый шкаф — орудие № 20 — пальнуло с оглушительным грохотом.
— Ну как, мой кормовой Вергилий, — обратился к поэту Джек Чейс, когда тот медленно поднимался по вантам, — спасли? Впрочем, и так ясно, вижу, что опоздали. Но не огорчайтесь, дружище, с таким треском еще ни одна книга не выходила. Вот это называется в свет выпустить. Белый Бушлат, — повернулся он ко мне. — Пали в них, не стесняйся! Каждая песня — сорокадвухфунтовое ядро. Пробивай их тупые головы, хотят ли они этого или нет. И заметьте себе, Лемсфорд, чем опустошительней ваш снаряд, тем тише враг. Убитый наповал даже лепетать не в силах.
— Джек — вы чудо! — воскликнул Лемсфорд и бросился к старшине, чтобы пожать ему руку. — Повторите, чтó вы сказали, и взгляните мне в глаза. Клянусь всеми Гомерами, душа у меня от ваших слов взвилась ввысь, как воздушный шар. Джек, я несчастный стихоплет. За два месяца до того, как я нанялся сюда на корабль, я выпустил книжку стихов, где миру нашему порядком досталось. Один бог знает, во что это мне обошлось. Выпустил я ее, Джек, а проклятый издатель предъявил мне иск за нанесенный ущерб; друзья оробели; двое-трое из тех, которым книжка понравилась, вели себя уклончиво; а что до безмозглой толпы и черни, они решили, что нашли дурака. А-а, чтоб им пусто было! То, что принято называть публикой, Джек, — просто чудовище, подобное тем, которых мы с вами видели в Овайи [250], — голова осла, тело бабуина, а хвост как у скорпиона!
— Не согласен, — заявил Джек, — когда я на берегу, я тоже часть публики.
— Прошу прощения, Джек, нисколько; вы тогда часть народа, так же как и здесь, на фрегате. Публика одно дело, Джек, а народ другое.
— Вы правы, — сказал Джек, — правы, как эта правая нога. Вергилий, вы молодец, вы просто сокровище. Публика и народ! Эй, братцы, давайте возненавидим одних и будем держаться других!
XLVI
Коммодор на полуюте, а один из «людей» в руках у хирурга
Дня через два после «выпуска в свет» «Песен сирен» Лемсфорда с одним из моих однокашников, крюйс-марсовым старшиной, случилось несчастье. Был это славный маленький шотландец, преждевременно утративший волосы на макушке, отчего он ходил под прозвищем «Лысый». Плешь эта была, без сомнения, в значительной мере вызвана той же причиной, по которой редеют волосы у большинства матросов на военных кораблях, — а именно жесткой, негнущейся, тяжелой уставной просмоленной шляпой, на которой, когда она новая, можно спокойно сидеть и которая и в самом деле служит иной раз рядовому матросу скамьей, а при случае — заменяет с успехом кулак.
Должен вам сказать, что ничем на свете коммодор соединения так не гордится, как скоростью, с которой его люди орудуют парусами. Особенно это бросается в глаза на стоянках, когда флагмана окружают корабли его отряда, а быть может, и соперники — военные суда других стран.
В этих случаях, окруженный своими сатрапами — капитанами 1-го ранга, каждый из которых царь и бог на своем корабле, коммодор возвышается над ними всеми — словно император всего этого дубового архипелага, да что тут говорить, такой же всевластный и великолепный, как султан каких-нибудь восточных островов.
Но точно так, как могущественнейший император, да еще кесарь в придачу, великий глава Германии Карл V, когда выжил из ума, любил следить за раскручиванием пружин и вращением зубчатых колес в длинном ряде стенных часов, пожилые коммодоры любят проводить ничем не занятое время, наблюдая за артиллерийскими и парусными учениями, заставляя брасопить, тóпить и ставить козлом реи в один и тот же миг на всем соединении, в то время как сами они сидят, подобно королю Кануту [251], на оружейном рундуке и любуются этой картиной с высоты полуюта их флагманского судна.
