Прошла осень 49-го года. Мой неприметный, то вдохновляющий, то огорчительный труд все же на какие-то сантиметры гору подвинул. Несмотря на сильное романтическое увлечение, я не теряла головы и даже нашла слово, определявшее мое тогдашнее состояние.
Однажды утром в трамвае № 2, по пути из дома в министерство — от Сыромятников до Китай-города (бывш. площадь Ногина) — на меня вдруг обрушилось это слово: «Наваждение!» Абсолютно точно. Наваждение. Но понять — не значит уступить.
Глядя на себя в зеркало, я как-то раз заметила, что если улыбнуться не одновременно ртом и глазами, а сначала губами, а затем, через долю секунды ласково прищурить глаза, эффект получается куда более сильный. Открытие было тотчас опробовано на Сергееве. Результат был достигнут, и еще на один сантиметр цель стала ближе. «Ох, какая очаровательная у вас улыбка!» Он сказал это совсем просто, без аффектации или насмешки, и я была на седьмом небе, хотя в ответ лишь удивленно усмехнулась, как на милую шутку.
Реальный, ощутимый сдвиг имел место в новогодний вечер с 48-го на 49-й год.
Двадцать восьмого декабря в управлении по традиции устраивали нечто вроде бала для своих сотрудников в большом зале министерства с оркестром и танцами. Узнав, что Сергеев придет без жены, я с трепетом душевным готовилась явиться на этот бал во всей красе. Волнистые (после бигуди) белокурые волосы были приподняты надо лбом и роскошной копной заколоты на затылке. Темно-синее гипюровое — на голубом чехле — платье до полу ловко обтягивало стройную фигуру. Шею украшал синий кулон на черной бархотке, на ногах — туфли на высоком каблуке. В ту пору было известным риском даже в МВТ показываться в таком длинном облегающем платье, но искушение было велико. Не устоял перед искушением и каменный Сергеев.
Мы танцевали медленный фокстрот. Затем танго. Уже щека к щеке, но, нет, это были совсем не мы, а кто-то другой. Потом снова фокстрот, мы едва двигались, впервые так близко касаясь друг друга. И я внезапно поняла, что он ощутил во мне женщину…
Однако в последующие дни мне еще ни взглядом, ни жестом не следовало показывать, будто что-то изменилось или могло измениться в атмосфере. Все мои прежние усилия сразу могли быть сведены на нет, а это было бы невыносимо. Нет, ситуация пока не созрела, хотя после работы теперь не я, а он ненароком задерживался в гардеробе, пока я надевала пальто, и мы вместе, легко болтая на самые разные темы, шли от Новой площади с памятником Дзержинскому вниз, к Большому театру, на станцию метро Площадь Революции.
В один из этих зимних дней после того, как я, форсировав свой Днепр, закрепилась на маленьком плацдарме, мне встретилась в одном из министерских коридоров моя бывшая сокурсница. «Привет — привет». Поглядев на меня, она в некотором недоумении заметила: «А ты вся светишься…»
Я, может быть, и светилась, но еще не была уверена в себе, в том, что могу на какие-то минуты или часы заставить его забыть о жене, такой элегантной и заграничной. Надо было и действовать, и ждать. Время придет, но когда?
Вставал вопрос: как действовать дальше?
* * *
Шла зима 49-го года. Род моей работы мало изменился, хотя бумажки я перебирала и делала переводы уже в должности старшего референта, а оклад мне вместо тысячи положили в тысячу пятьсот рублей. Для дома это стало значительным подспорьем, поскольку мамина зарплата за ее адский труд оставалась мизерной — около восьмисот рэ. Карточки отменили, но в обычных продмагах было хоть шаром покати, а в коммерческих гастрономах продукты стоили слишком дорого.
Наши с Шурочкой Пирожковой дружеские отношения постепенно крепли, невзирая на разницу в возрасте и ее высокий общественный пост. Внешнее сходство с Вивьен Ли пробуждало у меня симпатию к этой милой женщине. Она даже побывала у нас дома. Мы с мамой к приему гостьи тщательно подготовились. К чаю были блинчики и конфеты из коммерческого магазина, а на письменном столе вместо временно удаленного маминого портрета хитро улыбался в усы товарищ Сталин, чье фото выглядело немного странно в небольшой рамочке с виньеткой и зелеными камешками.
Симпатия симпатией, но предусмотрительность была не напрасна. Через какое-то время я узнала, что Шурочка — сексот. Секретный сотрудник НКВД, причем осведомитель высшей степени доверия, поскольку ей поручили руководство молодежью всего министерства.
Не знаю, чем я ей приглянулась (или Сталин помог?), но на комсомольском собрании нашего управления она рекомендовала меня в секретари комсомольской организации. Понятно, что рекомендация Шурочки Пирожковой была приказом к исполнению, и рядовые комсомолки единогласно избрали меня комсоргом. Причин для самоотвода у меня не было.
Вот я и молодежный вожак. Вспомнилась школа, второй класс. Оставалось только построить моих восемь подопечных девиц в ряд и вести их гуськом в туалет. Впрочем, теперь у меня находились дела поважнее. Надо было регулярно собирать комсомольские взносы, а вскоре подоспело и ответственное поручение парткома. К празднику всех трудящихся Первого мая следовало празднично украсить колонну наших сотрудников, которые пойдут демонстрировать весеннюю радость бытия.
Нам выдали сухие веники, розовую, красную и белую бумагу. К каждой хворостине мы привязывали веревочками бело-розовые цветочки и делали букеты. Яблони в цвету. С махровыми гвоздиками дело обстояло хуже. Получались багровые гибриды хризантем с подсолнухами, но с Мавзолея, надо думать, не разглядят. На том и успокоились.
Первого мая 49-го года колонна нашего управления слилась с колонной других подразделений МВТ, которые влились в общий бурливый многоголосый поток, в котором плыли красные квадраты знамен, транспарантов, портретов.
К Красной площади мы шли через площадь Дзержинского. Стоял теплый солнечный день. Всем было хорошо и весело. Мы медленно шли расхлябанным строем, помахивали «яблонями в цвету» и другой экзотикой. Тот, кому выпала честь тащить образ вождя, молча нес свой тяжелый шест на Красную площадь, сосредоточенно отмеряя шаги.
Мне было хорошо и весело. Сергеев был здесь и вовсю дурачился: подходил сзади к коллегам-приятелям и резко встряхивал за плечи. С бедняг от толчка слетали наземь шляпы, и все мы радостно смеялись.
Было даже обидно, что путь оказался так короток, хотя мы двигались с частыми остановками. Шествие заняло не более трех часов, хотя люди, пришедшие с московских окраин, потратили на этот карнавал — в масках и без масок — не менее шести часов.
На Мавзолее стоял Сталин в фуражке, в форме генералиссимуса. Я в первый и последний раз видела его «вживую». Рядом с ним — шеренга темных фигур в одинаковых темных шляпах, как кегли на кегельбане. Лиц не разглядеть: мы шли довольно далеко. Народ шумел, оркестр гремел, невидимый диктор, как Зевс с небес, трубным голосом провозглашал здравицы в честь Сталина и членов Политбюро: «Ура, товарищи!!!» — «Ура!» — машинально отвечала площадь и согласно поколыхивала знаменами и транспарантами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
