Пен считался еще недостаточно окрепшим для пешеходных прогулок, и отпускать его без присмотра кататься в коляске было страшно; но стеречь заодно и Уорингтона Элен не могла и не имела никаких оснований запретить ему ездить в Лондон, когда у него бывали там дела. Более того, если бы он уехал и не вернулся, у, вдовы, возможно, были бы причины этому радоваться; но она подавляла свои эгоистические желания, как только замечала их за собой, и, помня о том, как уважал ее Уорингтон, сколько услуг он ей оказал и каким верным другом был ее сыну, она принимала его почти как члена семьи, с обычной своей печальной, безропотной мягкостью. И все же, когда Уорингтон однажды утром отправился по делам в город, она сразу догадалась, что он, выполняя поручение Пена, поехал разузнать о Фанни.
Артур и в самом деле опять говорил с другом и на этот раз подробнее посвятил его в свой роман с Фанни (уже известный читателю) и в свое душевное состояние. Он выразил благодарность судьбе за то, что избежал самой страшной опасности, и Уорингтон ответил на это искренним "аминь"; он сказал, что ни в чем существенном не может себя упрекнуть; но если уж им суждено расстаться, ему хотелось бы передать ей прощальный привет и просьбу не поминать его лихом. Говорил он об этом так серьезно и с таким чувством, что Джордж, который с самого начала решительно высказался за полный разрыв, стал опасаться, что друг его рано хвалится своим исцелением и что, если эти двое опять встретятся, вся борьба с опасностью и с соблазном начнется сызнова. А к чему это приведет?..
— Бороться трудно, Артур, а падать легко, — сказал Уорингтон. — Самое лучшее для нас, горемык, бежать от опасности. Я не был бы тем, чем ты меня видишь, если бы сам поступал, как советую другим.
— А как ты поступил, Джордж? — живо подхватил Пен. — Я знаю, у тебя есть тайна. Расскажи, дорогой.
— Я смолоду непоправимо исковеркал свою жизнь. Я обещал тебе об этом рассказать, и расскажу когда-нибудь, но не сейчас. Пока, мой милый, прими одну мораль без басни. Если хочешь видеть человека, который еще юнцом наткнулся на камень, и этот камень вдребезги разбил всю его будущность, — вот он пред тобой. Так что берегись.
Как, вероятно, помнит читатель, мистер Хакстер упомянул в письме к своим клеверингским друзьям о некоем фешенебельном клубе, где он был своим человеком и где встречал доблестного ирландского офицера, сообщившего ему среди прочих новостей и те сведения о Пенденнисе, которые молодой медик передал в Клеверинг. Клуб этот был не что иное, как Черная Кухня, где ученик св. Варфоломея частенько видел генерала и вместе с другими молодыми людьми, приходившими сюда по вечерам поужинать и развлечься, от души потешался особенностями его наружности, нрава и разговора. Хакстер, от природы наделенный даром ловко подражать кому и чему угодно — будь то любимому актеру, трагику либо комику, или петуху на навозной куче, или скрипу штопора и хлопанью пробки, или ирландскому офицеру со связями в высшем свете, который, словно напрашиваясь на карикатуру, заносился в облака и плел своп жалкие небылицы всякий раз, как ему подворачивался удобный случай, стакан вина и человек, готовый его слушать, — Хакстер, повторяем, с особенным смаком наблюдал генерала и сам не раз вызывал его на разговор. Приманку в виде стакана дешевого грога старик глотал безотказно и под действием этого напитка с великой радостью пускался в россказни о триумфах своей дочери и о собственных победах любовных и военных, застольных и светских. Таким образом, Хакстер получил возможность представлять Костигана своим приятелям в различных видах: Костиган дерется на дуэли в Феникс-парке; Костиган беседует с герцогом Йоркским; Костиган за столом у своего зятя, среди первых аристократов Англии; Костиган, проливая пьяные слезы, сетует на неблагодарность дочери и твердит, что она безвременно сведет его в могилу. И, таким образом, тот же Хакстер привлекал в Черную Кухню все новых молодых людей, которые, наслаждаясь чудачествами генерала, исправно поглощали напитки, так что хозяин смотрел сквозь пальцы на многие слабости Костигана, поскольку фирме от него была сплошная польза. Что и говорить, незавидна была его жизнь, и едва ли мы пожелали бы такой доли старому человеку, если бы он пользовался нашим уважением; но этот дряхлеющий шут просто не сознавал, что его положение — не из самых высоких, и в его напоенной алкоголем крови не было ни капли яда, а в затуманенном мозгу — ни тени обиды на кого бы то ни было. Даже свою дочь, свою жестокую Эмили, он готов был со слезами прижать к груди и простить; а есть ли лучшее свидетельство христианского милосердия, нежели готовность человека прощать тех, кто всемерно о нем заботился и перед кем он всегда неправ?
Среди молодых людей, посещавших Черную Кухню и развлекавшихся обществом капитана Костигана, было распространено мнение, что капитан скрывает свой адрес — либо из страха перед кредиторами, либо из любви к уединению, — и обитает в каком-нибудь диковинном месте. Хозяин Черной Кухни, когда его расспрашивали на этот счет, не отвечал на вопросы. Он поставил себе за правило, что с джентльменами, которые здесь бывают, он знаком только здесь; когда они, проведя вечер, как джентльмены, и заплатив по счету, как джентльмены, отсюда уходят, всякие его сношения с ними прекращаются; и сам будучи джентльменом, он полагает, что справляться, где живет любой другой джентльмен, значит проявлять назойливое любопытство. Костиган, даже в минуты наибольшего опьянения и доверительной болтливости, тоже уклонялся от ответа на всякие вопросы и намеки по этому поводу: особого секрета тут не было, — мы-то, не раз удостоившиеся чести побывать в его жилище, хорошо это знаем, но на протяжении своей долгой, беспокойной жизни капитану нередко доводилось пребывать в домах, где уединение было ему необходимо и далеко не всякий гость оказался бы желанным. Поэтому зубоскалы и легковеры изощрялись во всевозможных домыслах на его счет. Утверждали, что он ночует в Сити, в уличной будке, в кебе в некоем каретном сарае, владелец которого дает ему приют; в Колонне герцога Йоркского и так далее, причем самыми фантастическими из этих легенд он был обязан шутливому складу ума и богатому воображению Хакстера. Ибо в своей компании, не стесненный обществом "богачей", Хакси был совсем не похож на того юношу, что робел перед высокомерными замашками Пена: его семья в нем души не чаяла, и он бывал душой любого кружка, собиравшегося за столом, будь то праздничным или секционным.
Однажды ясным сентябрьским утром, когда Хакстер, протанцевав всю ночь в Воксхолле, подкреплялся чашкой кофе у лотка на Ковент-гарденском рынке, он увидел, что по Ганриетта-стрит бредет, пошатываясь, генерал Костиган, а по пятам за ним — орава гогочущих оборванных мальчишек, которые спозаранку покинули свои постели под мостами и уже рыскали по улицам в поисках завтрака и любой возможности просуществовать лишний день. Несчастный старик был в таком состоянии, что свист и шутки маленьких оборванцев никак его не задевали; извозчики и конюхи на стоянке, хорошо его знавшие, судачили на его счет; полисмены глядели ему вслед с презрением и жалостью и отгоняли мальчишек; но что значили для генерала презрение и жалость взрослых, озорные шутки детей? Он брел, держась за стенки, с остекленевшими глазами, и сознания у него хватало только на то, чтобы помнить, куда он идет, и не сбиться с привычной дороги. Часто ему, как и многим другим, доводилось ложиться в постель, понятия не имея, как он до нее добрался, и, проснувшись, он принимал это как должное. Вот и сейчас, когда Хакстер завидел его со своего места у кофейного лотка, он совершал это привычное, но опасное путешествие. В мгновение ока проворный Хакстер заплатил два пенса за кофе (у него всегото оставалось в кармане восемь пенсов, иначе он поехал бы из Воксхолла в кебе). Костиган юркнул в узкие переулки за Друрилейнским театром, полные костюмерных, кабаков и устричных лавок, чьи владельцы сейчас мирно спали за закрытыми ставнями, пока утро освещало розовыми лучами крыши над их головой; и по этим переулкам и дворам Хакстер следовал за генералом до самой Олдкасл-стрит, на которую выходят ворота Подворья Шепхерда.
И здесь, в двух шагах от дома, злополучная апельсинная корка, затесавшись между тротуаром и каблуком генерала, свалила несчастного наземь.
Хакстер тотчас подбежал к нему и, переждав, пока старый ветеран кое-как оправится от головокружения, вызванного ушибом и выпитым ранее виски, помог ему встать и очень любезно и дружелюбно предложил проводить его до дому. В ответ на расспросы молодого медика пьяный генерал сперва не желал говорить, где он живет, уверял, что тут совсем близко, что он отлично дойдет один; порываясь домой, он даже оттолкнул руку Хакстера и метнулся куда-то вбок; но его так шатало, что Хакстер настоял-таки на своем и, всячески утешая и подбадривая несчастного старика, в конце концов продел его грязную руку под свою, как он выразился, лапу и повел жалобно стонущего генерала через улицу. У старинных ворот, увенчанных гербом достославного Шепхерда, Костиган остановился, сказал: "Пришли", — и сам потянул за ручку звонка, а на звонок вскоре вышел сторож мистер Болтон, заспанный и злой, каким он всегда бывал, когда приходил его черед впускать по утрам эту раннюю птицу.
