– Вот ты и поклонилась ему! – услышала я над собой голос Мари.
– Как?!
– Смотри!
Я выпрямилась и оглянулась: все, кто так же, как и я, разглядывали пещеру сверху, невольно отдавали императору последний поклон – крипта была сконструирована так, что увидеть саму гробницу можно было, только как следует перегнувшись через перила. Я покачала головой:
– Ладно, я проиграла. Но вообще-то, – я прищурилась на Машу, – это прямое жульничество!
– Мне просто захотелось поехать в Москву, – сказала она. – Если хочешь, считай, что выиграла ты.
Не зная, что на это ответить, я опять посмотрела по сторонам. И тут я поняла: а ведь правда! Все, кто хотели увидеть могилу Наполеона, пусть вынужденно, но отдавали ему глубокий поклон. Люди разных стран, а их было немало, разных цветов кожи, разных темпераментов, всех государственных строев – все стояли склоненные перед могилой поверженного императора. Даже американец (может быть, он тоже был прихожанином англиканской церкви?) был вынужден снять перед ним свою ковбойскую шляпу – иначе она свалилась бы вниз. Я не выдержала и расхохоталась: вот сила искусства! Сооруди архитектор могилу на возвышении, люди стояли бы перед Наполеоном, гордо задрав головы.
– Браво, архитектор! Не знаю, как фамилия, – сказала я.
– А мне это подземное сооружение напоминает детскую игру в секретики, – вдруг сказала Мари. – Ты в детстве играла?
– Фантики зарывали в песок? – вспомнила я.
– Ну! Фантики – это примитив! – сказала офранцузившаяся русская эмигрантка. – Мы однажды в углу двора закопали мертвого воробья. Могилку ему выстлали фольгой из-под шоколадок, а внутрь положили траву и разные бусинки. Сверху накрыли стеклом и присыпали землей.
– Фу! – я сморщилась. – Неужели потом разрывали и смотрели?
– Я – нет. Но мальчишки смотрели, пока какая-то собака все это не нашла.
– Какая гадость!
Маша пожала плечами.
– Ну, гадость, конечно. Особенная гадость еще и в том, что воробья этого мальчишки сами из рогатки и подстрелили, чтобы закопать.
– Это как раз в русских традициях, – заметила я. – Сначала кого-нибудь подстрелить, а потом устроить пышные похороны и еще канонизировать.
Но Маша не стала продолжать этот разговор.
– Куда теперь?
Я пожала плечами.
– А куда можно?
Мари неуверенно сказала, заглянув в сумку, в которой, свернувшись клубочком, заснула Лулу.
– Здесь же, в соседнем здании, находится Музей Армии. Но, наверное, это тебе не интересно?
Я почесала в затылке.
– Раз уж мы здесь…
– Если ты не устала, пошли! Там очень красивый внутренний двор, – она говорила, будто оправдываясь. – Галерея с колоннами, а между колонн – пушки, пушки… Самых разных калибров, веков и размеров. Мой дедушка был артиллеристом в войну. – Маша помолчала и добавила неизвестно зачем: – Я видела, на стволы этих пушек очень любят забираться мальчики.
При чем тут были мальчики? Я сказала:
– У меня нет детей.
Она посмотрела куда-то поверх моей головы и тихо добавила, как о чем-то своем:
– Да, точно. Маленькие мальчики… Лет семи. Которым только идти в школу.
Я возразила:
– Ну! Семь лет – это уже не очень маленькие!
Она будто вернулась ко мне:
– А ты откуда знаешь? У тебя же нет детей?
И я ответила, небрежно улыбнувшись:
– Мне и без детей хватало возни с одним человеком. – Удивительно, что я ничего не почувствовала при этих словах. Просто сказала, как что-то самое обыденное.
Маша посмотрела на меня:
– Ты – молодая. У тебя еще все впереди!
Я сказала:
– У меня уже все позади. Больше не надо такого счастья.
Она пожала плечами и прижала сумку с Лулу покрепче к груди.
По тем же билетам, по которым туристов пускали к могиле Наполеона, можно было пройти и в Музей Армии. Мы с Мари захромали во внутренний двор. Казалось бы, ну зачем вам идти, с больными ногами? Нет, мы тащились, как две идиотки, по неровной давным-давно положенной брусчатке, по которой и здоровыми-то ногами было неудобно идти.
Пушки стояли по всему внутреннему периметру внутреннего двора. Они сейчас казались не страшными, хотя их начищенные стволы в косых уже лучах солнца воинственно отливали черным и золотым. Мне показалось неприятным, что все эти пушки – от небольшой гаубицы до самой здоровенной мортиры – может быть, воевали на моей земле. Теперь же они, вычищенные и нарядные, стояли, как игрушки на площадке перед огромным игрушечным магазином. На лафетах были прикручены таблички с годами их последних сражений – 1805, 1808, 1810, 1812.
– Может, эта сражалась при Бородино?
– Когда я училась в седьмом классе, нас водили смотреть Бородинскую панораму, – вдруг тихо сказала Мари.
– А когда я училась в седьмом классе, – вспомнила я, – нас туда не водили, потому что панорама была закрыта.
Я смотрела на эти орудия далекой войны и не могла понять, почему человек, ввергнувший не только свою страну, но и всю Европу в кровавую бойню, пользуется во всем мире таким интересом и уважением?
Он был лейтенантом, но сумел подняться и правильно себя подать. Он стал императором, но проиграл. Но в его поражении все равно осталась его личная человеческая победа. И тут же мне в голову закралась еще одна мыслишка. А мой умерший возлюбленный – командовал мной одной, и я, как дура, за счастье почитала его командование! Каково же было его влияние на меня? Ведь он же меня элементарно подставлял. А я могла отдать за него жизнь, как солдат за Наполеона. И вдруг я решила: а не пойду больше на ЕГО могилу.
– Тань, ты чего? – Голос Маши вернул меня к действительности. Я вышла из-за колонны на площадь. В каре стояли мои верные пушки, мои преданные солдаты. Теперь я была главнокомандующим своей судьбы.
Лулу заскулила внутри своей сумки, и Мари осторожно достала ее и поставила сбоку возле колонны, где она была не видна посетителям. Вообще, в этот час перед закрытием двор уже был практически пуст.
– Покарауль с другой стороны! – сказала мне Мари и погладила собачку.
– Ну же, Лулу! Давай, пока никто не видит!
Она достала из сумки бумажную салфетку, поплевала на нее и потерла у собачки внизу живота.
– Давай, Лулу! Или пойдешь обратно в сумку!
– Что это ты делаешь? – удивилась я.
– Вызываю рефлекс. Мне этот секрет открыл один ветеринар. Матери специально вылизывают в этом месте щенков, чтобы они пописали. Я иногда так делаю, когда мне некогда с ней гулять.
– Хорошо, хоть сама не вылизываешь.
– Поживешь десять лет одна с собакой, начнешь и вылизывать, – заметила Мари.
Но противная Лулу даже не подумала остаться в укрытии за колонной. Она будто нарочно выскочила на солнце и сделала свое коварное дело прямо под лафетом пушки с табличкой «1812».
– Отомстила, – сказала я.
– Бесстыдница! – констатировала Мари и набросала на место преступления несколько салфеток, потом все аккуратно убрала.
– Само на солнце бы высохло, – скептически заметила я.
– Могут оштрафовать! – Маша поспешно запихнула собаку в сумку. Лулу как ни в чем не бывало улеглась там снова и закрыла глаза.
– Ловко устроилась, – сказала я про собачку. – Прямо позавидуешь!
Маша ничего не ответила. Поспешно комкая мокрые салфетки, она искала взглядом урну. Но урны на площади музея не было, и она спрятала салфетки в сумку.
– Пошли отсюда! Пройдемся быстро по этажам, да и домой.
Вообще-то победы и поражения французского оружия не очень интересовали меня. Мы брели с Машей по залам, останавливаясь лишь кое-где, около совсем уж необычных экспонатов. Обе мы задержались возле висящего на проволоке маленького французского самолетика – одного из первых, начала 1900-х годов. Еще запомнилась фотография – корпус французской армии где-то в Африке во Вторую мировую войну сомкнулся с союзниками – англичанами. Я прочитала подпись на снимке: 1943 год. Я отошла на два шага подальше, посмотреть издалека, оценить всю картинку в целом. Молодые ребята – сытые, загорелые, в отглаженных рубашках, шортах со стрелочками, пилотками набекрень – сразу разобрать, где французы, где англичане, невозможно, – стояли перед камерой, широко улыбаясь. За ними сияли чистенькие грузовики, вокруг расстилалась пустыня. Я посмотрела и пошла дальше.
– Взгляни вот сюда! – сказала мне Маша. – Тоже сорок третий год.
На противоположной стене висели другие фотографии. «Союзные войска переправляют посылки русским партизанам». Не знаю, где конкретно был сделан этот снимок. Я посмотрела внимательно. И вдруг что-то больно резануло меня. Была сфотографирована самая обычная наша деревня – покосившиеся избы утопали в снегу. Изможденные люди, по виду старики, в подшитых валенках, в старых тулупах и заплатанных телогрейках, закутанные до бровей, с инеем вокруг рта скорбно смотрели на оператора. И было видно, что фотографирование не имеет никакого значения для их физиологической потребности выжить. Пережить эту страшную войну, не умереть от голода, не быть убитыми ни врагажескими пулями, ни своими. Я сказала, не оборачиваясь:
