Лишь сейчас заметил Толька, что его штаны порваны в десяти местах, что сатиновая рубаха залита чернилами, что руки у него корявые, немытые, с грязью под ногтями… И как это он так живет и не стыдится!
Осторожно, чтоб не запачкать книгу, Толька прижал ее к животу и, как величайшую драгоценность, вынес из магазина, перебежал дорогу, по которой сновали тягачи и самосвалы, и зашагал к порогам. Читать книгу в палатке было рискованно: мать могла куда-нибудь погнать по делу, а вот у Падунских порогов он будет в полной безопасности – туда мать наверняка не пойдет.
Толька миновал Зеленый городок, подошел к Ангаре и принялся тщательно обмывать руки в студеной воде. Грязными руками совестно было и прикасаться к этой книге. Он мыл руки и слушал рев порогов. Пороги рвали Ангару на тысячи струй, далеко вокруг разнося рев.
Толька вытер о рубаху большие покрасневшие руки, почесал правую лопатку, лег в мягкую травку и открыл книжку. И сразу словно смолк Падун, и мальчишка окунулся в глубочайшую тишину. Но часа через два до него опять донесся рев Падуна – книжка была прочитана. Толька поднял голову.
В книжке рассказывалось о смешном мальчике Пете, о чудесном дедушке Анисимовиче, о девочках Леночке, Ниночке и Лидочке, об их заботливой маме. Они очень весело жили на даче. Добрый, заботливый папа каждую субботу привозил им по пирожному: Леночке – бисквитное, Ниночке – заварное, Лидочке – миндальное, а смешному мальчику Пете – «наполеон».
Они в тенистом саду качались в гамаке, рвали с грядок клубнику. Потом под командованием дедушки Анисимовича, некогда старого солдата, строем шагали к купальне, а искупавшись, маршировали назад. Потом мальчик Петя и девочки Леночка, Ниночка и Лидочка обедали, шутили и охотно шли после обеда спать. А когда они просыпались, дедушка рассказывал им, как он храбро бился с японцами. Все этому дедушке, девочкам и мальчику давалось легко – ни забот, ни тревог, ни опасностей. Ну что это за жизнь? Другое видел вокруг себя Толька. Он потянулся, сладко зевнул, и острая жалость стиснула сердце: зачем истратил трешку – два стакана кедровых орешков!
Но Толька ненавидел уныние. Ну и черт с ней, с этой трешкой! Зато тоски больше не было. Все опять стало ясно в его жизни.
Внезапно Толька заметил впереди облезлую собаку, которая что-то искала, разрывая лапами землю, и со всего размаха запустил в нее книжкой. Собака увернулась и, злобно урча, бросилась на книжку.
Пока она трепала ее, Толька незаметно подкрался и дернул собаку за хвост. Она взвизгнула, цапнула его за палец, но мальчишка ударил ее по морде. Собака тотчас завиляла хвостом и, отбежав на безопасное расстояние, преданно уставилась на него: может быть, он захочет стать ее хозяином? Наверно, собака понимала, что тот не хотел ее обидеть – просто терпеть не мог он скуки и ему нужен был верный друг. Толька рассеянно пососал палец, потом перевернулся через голову на траве и поскакал к поселку. И собака побежала за ним.
А где-то в большом городе жил писатель и, быть может, не знал, что эту книгу он написал напрасно, потому что только правда нужна людям – и взрослым и маленьким.
1957
Горка рыжей глины
Две босоногие девчонки пускали в море кораблики: таскали их на бечевках, брызгались, хохотали. В это время к берегу спустилась третья девчонка. Она была тонконогая и тонкорукая, в белом ситцевом платьице с голубыми цветами и соломенными волосами, заплетенными в две косицы. Обеими руками она прижимала к боку огромный таз с бельем. Таз был очень тяжел и тянул ее в одну сторону, и поэтому она шла, наклонившись всем своим худеньким тельцем в другую сторону.
– Эй, Аленка, идем с нами!
– Некогда мне, – ответила Аленка, нахмурив светлые брови, и неверными шагами пошла по доскам мостка.
Девчонки взвизгивали, хлопали друг друга по спинам, дергали веревки, а с мостков доносился упругий и отрывистый стук – это Аленка деревянным вальком колотила по мокрому белью. Удары были сочные, короткие, сильные. Брызги осыпали ее. Волосы на лбу распушились, по лицу стекали капли пота и воды.
Когда Аленка уставала и не могла поднять руку, она с минуту отдыхала, и тогда до ее слуха еще громче доносились взвизги девчонок. И Аленка принималась еще громче, изо всех своих сил колотить по мокрому белью, и колотила с таким угрюмым упорством и ненавистью, словно хотела кого-то прибить, и дощатые мостки на еловых кольях дрожали и скрипели… Кто знает, о чем думала она в эту минуту. Наверно, и ей хотелось пускать кораблики, но разве вольна она над своим временем?
Аленка была сиротой. Три года назад, совсем еще маленькую, взял ее из детского дома старик Авдей. Его изба, ладная, прочная, просторная, хотя и не новая, стояла у самого моря. Жил старик один – ни детей, ни жены. В поселке он родился семьдесят пять лет назад, здесь он и состарился. Но не очень-то был похож он на старика: рослый, широкий, крепкой кости. Волосы густые, жесткие, только на висках тронуты сединой. Из-под рыжеватых ресниц спокойно смотрели водянистые глаза. Ходил Авдей медленно, степенно, словно боялся слишком устать и берег силы для большого похода.
Поселковые старики, выходившие в погожие дни погреться на лавочках перед домами, были моложе его, но Авдей казался среди них молодым человеком. Поглаживая дряблыми руками сведенные ревматизмом колени, старики вспоминали, как служили на ледоколе-пароме «Байкал», перевозившем через море целые поезда, как дрались против Колчака и восставших чехов. Авдей же, неторопливо проходивший мимо, кивал старикам, иногда для приличия останавливался и, покашливая в громадный кулак, слушал, ощупывая бледно-голубыми глазами их тщедушные тела. И, постояв немного, Авдей шел своей дорогой.
Все то, о чем говорили старики, он хорошо помнил, но события прошли и не оставили ни кривого сабельного рубца на его груди, ни стянутой пулевой раны на плече. События давно прошли, а у него целы и ноги и руки, и даже зубы, все как есть, один к одному, плотно сидят в его челюстях и, как новые жернова, тщательно перемалывают пищу. Их не расшатала цинга, не вышиб приклад конвойного на этапе, не выбил кулак соперника на гулянке.
Когда-то Авдей был старателем, мыл за Большими Котами, золото. На германскую войну его почему-то не взяли. В гражданскую войну, когда в поселке стояли белогвардейцы-каппелевцы, его жестоко высекли за то, что он не сказал, где скрываются партизаны, – он боялся мести. Авдей легко отделался: его высекли по такому месту, где быстро все заживает и не остается следа. Но, когда однажды ночью к нему в дом приполз раненый партизан-разведчик и попросил укрыть его, Авдей перекрестился, сытно накормил парня и сказал: – Ступай отседова. За домом следят. Разведчик уполз в сырую беззвездную ночь, и Авдей больше ни разу не видел его.
Одних сверстников Авдея повесили и расстреляли, другие нашли смерть в студеном Байкале, третьи легли под шашками и пулями. А те, кто уцелел, выходили теперь греть на солнышке свои кости. И не было года, чтобы одного-двух из них не провозили под окнами Авдея к кладбищу. За гробом шло полпоселка, говорили речи, и еще долго в каждом доме называли имя умершего и поминали о его делах. И всякий раз, когда смерть уносила кого-нибудь из сверстников, Авдей еще острее чувствовал бодрость в теле, упругость мускулов и здравость духа. И еще спокойней и степенней становилась его походка, и тем неукоснительней он соблюдал диету: он мечтал прожить еще лет двадцать. Ученые люди говорят, что употреблять в старости мясо вредно, и он питался только молочным: сметана, творог, простокваша…
Авдей работал сторожем на лесопилке. Смотреть за хозяйством он обычно брал сирот. Когда они вырастали и уходили, он брал других.
С утра до вечера хлопотала Аленка во дворе. Соседи диву давались: до чего проворна эта худенькая девчонка в светлом штопаном платьице. Утром она доила корову, выгоняла за ворота, а по вечерам бегала искать ее в падь. Готовила пойло свиньям, кормила кур, убирала двор и дом, штопала, стирала, возилась на огороде, подавала еду Авдею. Самой и поесть было некогда, и она чаще всего на ходу жевала что придется. В ее больших синих глазах словно навсегда застыли испуг, покорность и усталость. Тоненькие морщинки уже прорезались на лбу, под глазами темнели синяки – спать приходилось мало. Она ходила быстро и деловито, почти бегала. Своих однолеток сторонилась и смотрела на них, как на малых детей. Ей было всего одиннадцать лет, но временами она вздыхала и сокрушенно покачивала головой, как взрослая, много пережившая женщина.
Однажды афиша на клубе речников возвестила, что через день будут показывать кинокартину «Возраст любви». В кино Аленка была в последний раз три года назад, когда жила в детском доме. Девочка прошла возле афиши, и ей вспомнились подруги, венки из одуванчиков, шумные походы за кедровыми шишками и огромный, во всю стену, светящийся экран, на котором плескалось о скалы Черное море и плыли рыбачьи сейнеры. Самый дешевый билет стоил рубль, и она решила во что бы то ни стало заработать его.
