пустили корни. Вы скажите, что я отделываюсь здесь лишь воображениями и баснями взамен важных и доподлинных известий, которыми вы соблаговолили поделиться со мной; но мое одиночество не приносит сейчас лучших плодов, и радость, в которой я пребываю, узнав, что Франция избежала крушения в страшной буре, так переполняет мой рассудок, что я не могу здесь сказать ничего серьезного, разве что остаюсь вам верным… и т. п.
Рене Декарт215
Письмо датировано 23 апреля 1649 года: во Франции только что установилось хрупкое перемирие, положившее конец так называемой «парламентской Фронде», по сути гражданской войне, вынудившей королеву и юного Людовика бежать из восставшего Парижа, вскоре осажденного королевскими войсками во главе с принцем Конде, о чем Брассе, получивший эти известия из Франции только 16 апреля, сообщал философу, томившемуся в неведении в тихом Эгмонде. Из письма следует, что, готовясь к поездке в Швецию, Декарт воображает себя Одиссеем, возвращающимся на родину, чему не препятствовали ни воспоминания о садах родной Турени, где рос философ, ни мысли о милой Франции, терзаемой политическими волнениями, ни соображения о том, что новая родина не столь благодатна, нежели Голландия, где мыслитель прожил к этому времени около 19 лет, то есть большую часть своей творческой жизни. Более того, в словах о «монастырских и университетских педантах» прорываются то ли горечь, то ли усталость Декарта, раздраженного, по всей видимости, слишком жаркими спорами о его философии, разгоревшимися в голландских университетах, где его обвиняли в безбожии. К этим треволнениям добавлялась озабоченность денежными вопросами: к концу жизни финансовое положение философа, прежде позволявшее ему вести достаточно независимый образ жизни, становилось все более шатким. Так что посулы «северной Минервы», обещавшей наставнику весьма порядочное денежное содержание, также могли сыграть свою роль в принятии решения отправиться в «страну медведей, между скал и льдов».
Однако главным мотивом путешествия все же следует считать совершенную очарованность образом не по годам мудрой правительницы. Эта тема доминирует в целом ряде писем философа весны–осени 1649 года и могла бы быть проиллюстрирована довольно представительной галереей галантных портретов Кристины кисти Декарта. Напомним лишь несколько пассажей из того письма к принцессе Елизавете от 9 октября 1649 года, что было приведено полностью выше:
У нее большая склонность к изучению словесности; но поскольку я совсем не знаю, что она знает из философии, я не могу судить, придется ли она ей по вкусу, сможет ли она уделять ей какое-то время и, следовательно, смогу ли я дать ей некоторое удовлетворение и быть ей в чем-то полезным. Это великое рвение, которое она испытывает к изучению словесности, в данный момент побуждает ее главным образом к занятиям греческим языком и собиранию множества старинных книг; но, возможно, все переменится. А если нет, то добродетель, которую я нахожу в этой принцессе, заставит меня предпочесть полезность служения желанию ей понравиться; так что это не помешает мне откровенно говорить ей о моих впечатлениях; и если они не будут ей приятны, чего я не думаю, я, по крайней мере, буду доволен тем, что я выполню свой долг и что это даст мне возможность тем быстрее вернуться к своему одиночеству, без которого мне трудно продвигаться вперед в поисках истины; а именно в этом и заключается главное благо в моей жизни216.
В письмах Декарт мог быть столь же убедителен, что и в своих философских сочинениях. То очарование Кристиной, которым дышало послание к Елизавете, передалось последней, она в ответном письме к философу волей-неволей поддерживала своего наставника в той иллюзии, что складывалась в его сознании в отношении девы-короля:
Не думайте, однако, что столь выигрышное описание дает мне повод для ревности, скорее это повод для того, чтобы ценить еще выше, чем я делала это раньше, эту личность столь совершенной, освобождающей наш пол от обвинений в глупости и слабости, которыми Господа педанты неустанно его осыпали. Я уверена, что, вкусив вашей философии, она предпочтет ее филологии. Но я восхищаюсь тем, что эта Государыня может предаваться учению так, как она это делает, а также делам своего королевства, двум таким разным занятиям, каждое из которых требует человека целиком. Честь, которую она мне оказывает, вспомнив обо мне в вашем присутствии, я полностью приписываю намерению обязать вас, предоставляя вам повод, проявлять милосердие, какое вы демонстрировали во многих других случаях, так что вам я обязана этим преимуществом, равно как если бы я получила где-нибудь ее одобрение, что я буду в состоянии лучше, чем когда-либо, иметь честь быть известной Ее Величеству иначе, чем через то, как вы мне ее представляете217.
Возвращаясь к письму к Брассе, где философ описывал свое настроение накануне отъезда в Швецию, заметим, что в нем Декарт вновь использует понятие fable, которое среди прочего может обозначать форму барочного мышления. В этом отношении подчеркнем еще раз, что метафизика Декарта диктуется исключительно воображением, выливающимся в некое допущение, или вымысел, или фабулу, исходя из которой разум, или рассудок, или ум выстраивает определенную метафизическую конструкцию. Разумеется, фабулы Декарта не равнозначны басням Лафонтена, хотя речь идет об одном и том же слове; тем не менее следует думать, что в обоих видах словотворчества доминирует структура литературного воображения, просто баснописец следует определенному жанровому канону, восходящему к античным авторам, тогда как философ оперирует сердцем фабульной функции: он измышляет некую ситуацию, персонажа, событие, отталкиваясь от которых выстраивает более рациональную или даже рационализированную метафизическую конструкцию, очевидная крепость которой скрадывает иллюзорное начало. Словом, Декарт, конечно, не баснописец, но фабулистом назвать его вполне позволительно, если вспомнить одно из значений этого слова в русском языке XVIII–XIX веков: «человек, выдающий за действительность выдуманное им».
Чтобы проиллюстрировать это положение, обратимся к одному из самых известных вымыслов философа. Речь идет о пресловутом Боге-обманщике, или «злом гении» (le malin génie), выведенном под занавес первой из «Метафизических медитаций» (1641). Поскольку канонический русский текст этого трактата, начиная с названия и кончая делением на абзацы, оставляет желать лучшего, представим здесь новый русский вариант этого пассажа, более верный как латинскому оригиналу, так и новейшему французскому переводу:
Итак, предположу, что имеется не истинный Бог, каковой есть суверенный источник истины, но некий злой гений, столь же хитроумный и склонный к обману, сколь и могущественный, который приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы меня обмануть. Я буду мыслить, что небо, воздух, земля, цвета, фигуры, звуки и все вообще внешние вещи, которые мы видим, являются не более чем
