— Теперь все! — сказал он, удовлетворенно рассматривая рисунок.
Елизар минутой раньше забрался в бронетранспортер и вел огонь из крупнокалиберного пулемета. Немцы оставили машины и залегли вдоль обочины. Они стреляли из автоматов. Трофимыч побежал к лесу. Его заметили, и человек десять немцев устремились ему наперерез, но огонь «эм-га» прижал их к земле.
— Так-то, сукины дети! — приговаривал Елизар, высматривая новую цель. — Думаете, мы тут зря с вами балуемся?
Чтобы выручить Уткина, партизанам пришлось вернуться. Завязался бой. Не зная, сколько партизан находится в лесу, немцы не осмеливались уходить далеко от дороги. Очередь «эм-га» попала в бензобак, и передняя машина вспыхнула. Немцы на время отступили, дожидаясь, по-видимому, подкрепления. Воспользовавшись этим, Уткин выскочил из бронетранспортера и побежал к лесу. Только после этого начали отходить и партизаны. К счастью, никто не был ранен и люди шли быстро. Дойдя до первого привала, Уткин не утерпел:
— Ну давай, командир, не томи душу, покажи, чего нашел! Ежели документы, сдадим в штаб, а карты не отдавай. Самим пригодятся. Я немного по-немецки читаю… Да ты чего это? Чего?
Котков рисовал на снегу сломанной веточкой овал с двумя точками.
— Братцы, да он спятил! Где карты?
— Отставить! — глаза Трофимыча сердито сверкнули. — Сам товарищ Наумов приказал такой знак оставлять на каждой уничтоженной вражеской боевой единице! Понятно?
— Понятно, — проговорил, сраженный наповал Елизар, — если сам товарищ Наумов… Тогда хоть объясни, что это за птица!
— Не видишь? Заяц!
— Заяц?!
Партизаны придвинулись ближе, старательно запоминая рисунок.
ЧЕЛОВЕК В ШИНЕЛИ
(Рассказ)
В марте сорок второго года я окончил шестимесячное военное училище и в звании младшего лейтенанта был направлен в одну из действующих частей. Прибыл я туда солнечным утром. У входа в блиндаж командного пункта меня встретил сам командир полка. Был он высок ростом, несколько тучноват и, вероятно, красив, если бы не глубокий, безобразный, через все лицо шрам. На вид ему было не больше пятидесяти, но в густой шевелюре пробивалась седина.
Единственный глаз его смотрел не только приветливо, но, как мне показалось, даже ласково. Приветливость старого вояки я приписал исключительно собственной выправке, которой очень гордился в училище.
В блиндаже, куда я спустился следом за хозяином, оказалось очень чисто, тепло и уютно. Дощатый пол белел, как у хорошей хозяйки перед праздником, стены поверх досок были завешены плащ-палаткой, чтобы не сыпалась земля, крохотный столик в углу застлан бумагой. Две карты на стене, чадящая коптилка, сделанная из снарядной гильзы, и бревенчатый накат над головой нравились мне своей несомненной принадлежностью к «передку», как здесь называли передовую линию фронта. Даже ящик, на котором я сидел, был не из-под каких-нибудь консервов, а из-под снарядов, опустевший не далее как вчера…
— Нравится? — спросил полковник. — Ну вот и отлично! Сейчас я прикажу, чтобы вас накормили.
Ординарец полковника принес котелки с дымящимся супом. Полковник, порывшись в чемодане, достал начатую бутылку коньяка и налил в алюминиевые кружки.
— За встречу! — сказал он, — За встречу и за человека в шинели! Это он должен принести Победу! Выпьем, значит, и за Победу!
Когда я, плотно поев, вышел на свежий воздух, настроение у меня было преотличное. Губы сами собой складывались в глупейшую улыбку. День стоял солнечный, на небе ни облачка, и такая тишина кругом, что если бы не стук лопат и голоса, казалось, можно бы слушать биение собственного сердца.
Кругом работали солдаты. Пользуясь неожиданной передышкой, командование решило укрепить позиции. Углублялись орудийные ровики, перетаскивались с места на место пушки, прочищались стволы. Люди работали дружно, с шутками, смехом. Там, где работа была не особенно тяжелая, пели.
Внимание мое привлекла небольшая группа солдат, безучастно сидевшая в стороне. При моем приближении солдаты поднялись, и только один продолжал сидеть. Теперь я понимаю, что, сидя спиной, он мог просто меня не заметить, но тогда я воспринял это как неуважение к моему званию. Вот почему я подошел к нему вплотную и крикнул прямо в согнутую спину:
— Встать!
Солдат вздрогнул и торопливо поднялся, успев, однако, бережно поставить котелок на землю. Но, поднимаясь, задел его полой шинели и опрокинул. Содержимое вылилось на снег. Не обратив на это внимания, я принялся отчитывать солдата за то, что у него безобразно топорщится шинель, за то, что пряжка съехала на бок, за ботинки, покрытые грязью, и за неправильно накрученные обмотки.
Солдат молчал. Это был уже не молодой человек, из тех, что воюют с самого начала войны, не единожды штопанный полевыми хирургами, мудрый и молчаливый.
Только раз он поднял голову, но и то посмотрел не на меня, а на что-то за моей спиной, где, кажется, в это время ротный старшина заменял желающим старые сапоги на новые…
Кажется, я жалел тогда о том, что рядом нет никого с нашей улицы, что меня не видят мои одноклассники, не видит Любаша…
Довольный собой возвратился я в блиндаж командира полка. Полковник сидел у стола, накрепко сцепив пальцы, и смотрел на меня своим единственным глазом, Но, бог мой! Что это был за взгляд! В нем не было и капли того, что так согрело меня в нашу первую встречу, но зато было осуждение и откровенная неприязнь.
— Ну что, познакомились с личным составом?.
— Так точно. В общих чертах.
Он усмехнулся.
— Ну и как ваше просвещенное мнение?
— По-моему, народ, в основном, неплохой.
— Что ж, и на том спасибо.
— Но людям не хватает боевой выправки, а следовательно, от этого боевой дух подразделений не может быть достаточно высок.
Полковник смотрел с любопытством.
— И как же вы предлагаете поднимать наш боевой дух?
Я был слишком молод, чтобы заметить насмешку в его словах, и поэтому ответил с горячностью:
— Необходимо регулярно проводить строевые занятия. И чтоб непременно — с песней! Это бодрит. Кстати, я захватил с собой сборник… Извините, товарищ полковник, но здесь многие просто спят среди бела дня! Конечно, во фронтовых условиях заниматься строевой труднее, чем в тылу, я это понимаю, но есть выход.
— Интересно, какой?
— В трехстах метрах отсюда, вот в том лесочке, имеется небольшая полянка…
Полковник одним пальцем почесал подбородок и кивнул:
— Имеется.
— Она укрыта со всех сторон, даже с воздуха. Сосны очень высоки, и заметить поляну с самолета можно, только пролетев прямо над ней. Кроме того, можно выкопать укрытия, Хороша идея?
Полковник смотрел на меня и чему-то улыбался.
— Хороша, — сказал он наконец, — придите ко мне с этой идеей… ну, скажем, через неделю. Тогда поговорим серьезно. А сейчас вы свободны.
Я обиделся и, преувеличенно громко топая сапогами, вышел из благоустроенного блиндажа с дощатым полом. На болотной кочке как раз напротив двери сидел ординарец полковника рядовой Редькин и пришивал черную заплату к своим зеленым штанам. Рядом с ним примостился молодой боец с гармошкой. Вокруг них на снарядных ящиках сидели и лежали человек десять, из которых только у троих не было видно бинтов.
— Почему раненые не отправлены в госпиталь? — спросил я, придавая своему голосу строгость. Гармошка продолжала играть «Дунайские волны». Легкий дым от самокруток не поднимался вверх, как прежде, а висел над головами солдат. Приближалось ненастье.
— Я спрашиваю, почему раненые не отправлены в госпиталь? Кто здесь старший?
— Самый старший здесь теперь я, — сказал Редькин, перекусывая нитку.
— Полковник твой старше, — отозвался один из солдат.
— А вот и врешь, Дмитро, — сказал ординарец, — он с девяностого года, а я с восемьдесят девятого. Его к Фрунзе комиссаром полка направили, а я уже до него там был.
— Тоже комиссаром?
— Да нет, рядовым…
Подошел санитар, устало козырнул мне, взял у кого-то прямо изо рта цигарку, затянулся. Его руки, белый халат, даже шапка были в крови.
— Ну как там наш капитан? — спросили у него.
— Помер ваш капитан, — ответил тот.
Жалобно охнув, замолчала гармонь. Какая-то птица сорвалась с ветки и, крикнув, полетела прочь. На той стороне реки грохнул одинокий выстрел.
— Полчаса, как помер, — сказал санитар. — Доктор говорит, еще удивительно, что вы его живым до лазарета дотащили. Сердце, говорит, хорошее.
— Сердце у него было хорошее, — задумчиво проговорил Дмитро, — доброе было сердце у нашего капитана!
— Я к вам, мужики, с просьбой, — сказал санитар, — табачку надо. Раненых накрошили страсть, а табачку нет. Болтали, будто немцы последнюю дорогу на Смоленск перерезали. Теперь, надо понимать, в окружении мы…
