Огнежка сказала, зардевшись и глядя в окно:
— Насчет Тони, наверное, и в самом деле не так. Дадим ей на этой же неделе урок. Как справится.
Она отложила в сторону листок. Взяла со стола следующий.
Раздевалка утихла. Слышалось тяжелое дыхание взапревших людей, чей-то шепот: — Жарища — спасу нет!
— Сейчас Чумаков тебя охолонит…
— «Каменщик Гуща, — утомленно продолжала Огнежка. — Разряд седьмой… Комиссия решила установить, шестой».
Яростный, с присвистом, голос Гущи вскипел где-то:
— С-спасибочка! В прошлый раз эта же комиссия постановила седьмой, месяц прошел — здрасте пожалте, шестой…
Огнежка, в какой уж раз, растолковывала, что изменяется весь профиль работ. Упрощается труд. Кирпичной кладки седьмого разряда не будет. — Все это было правдой, но тем не менее в голосе Oгнежки чувствовались смущение и неловкость. Она, прораб без году неделя, вынуждена огорчать человека, клавшего стены домов четверть века.
Хитроватый, сметливый Гуща сразу почувствовал смущение в голосе Огнежки. Когда она попыталась успокоить его: «Обжалуйте Ермакову» — он вскипел негодованием:
— Как бы не так! Буду я каждый месяц проверяться, как чахоточный! И так в прошлый месяц насилу сдал, с двух заходов. Душу мытарили. — Видя, что Чумаков начал нервно перебирать перед собой руками, словно быстро копаясь в чем-то, Гуща воскликнул в ожесточении:
— Опостылел ты мне, Крот, до смерти. Расчет!
Огнежка продолжала читать, облизывая пересохшие губы:
— «Плотник Инякин Тихон Иванович. Седьмой разряд. Комиссия оставляет седьмой».
Тишину, установившуюся после слов Огнежки, прервал суровый женский голос:
— Ежели Тоне срезали, режьте и Инякину!
От окна послышалось басовитое: — Ну вот, сравнили мужика с бабой!
Высокий голосок Нюры вскинулся почти весело:
— Ну разве только за то, что мужик, оставьте, ему седьмой разряд!
Угол, где теснились на коленях друг у друга подсобницы, взорвался хохотом. Оттуда прокричали тонким голосом:
— Пущай ему жена как мужику разряд устанавливает, а ты гляди на него как на мастера!
— А что, правильно! — Тоня проталкивалась к столу. — Пустосмехи! Инякин на работе не переломится. Вчера с бригадиром плиту подымали — он идет и физию воротит. Я ему крикнула; «Пособи!» — а он даже не глянул.
— Слышь, Инякин, критику? — добродушно произнес Чумаков. — Разряд тебе оставляем, но глядя в оба, зри в три…
Воздух от табачища стал сизым. Распаренно-красные лица утирали уж не платками — шапками, рукавами.
Едва Огнежка кончила читать, все поднялись.
В эту минуту и прозвучал высокий и напряжений голос Нюры:
— Подождите, товарищи!
Ее слушали стоя — торопились домой.
— Перепотрошил Чумаков нас, как курят. Перекровинил. А мы — вроде так и надо. Почему молчим о том, о чем промежду собой говорим? Да не говорим — кричим… Дядя Силан, — она отыскала взглядом Силантия, который стоял в дверях, одна нога в раздевалке, вторая в коридоре, — вот вы не раз хвалили Тоню: мол, за Тоней и горюшка не ведаете.
Силантий переминался с ноги на ногу, сдвинув на бок свой заячий малахай и выставляя ухо, заросшее белыми волосиками настолько, что казалось, они-то и мешают ему слышать.
— На панелях, конечно, нам будет легче. А вот на этом корпусе, на кирпиче… Подсобница за смену переносит две тысячи кирпича, да тонны четыре раствора… Никакая машина не сдвинет того, что подсобница за день наворочает. Разве гигантский самосвал. Так, дядя Силан? А платят Тоне, которая на подмостях куда более вас горбатится как? Кофточку купит — без хлеба сидит…
Нога Силантия в подшитом, надрезанном сзади валенке скользнула за порог, дощатая дверь захлопнулась.
Нюра молча глядела вслед. В недобро прищуренных цыганских глазах ее появилось выражение брезгливости и презрительной жалости, с каким она смотрела на Силантия еще тогда, когда он исповедовал на подмостях свое: «Не зудят — так и не царапайся…» Оттолкнув плечом Тихона Инякина, который попался ей по пути, она вышла к столу.
— Ладно! Дядя Силан век свой прожил. Не о нем буду говорить. О себе. И о своем муже. Мы одинаково с мужем на подмостях мерзнем. Кто на кладке более сил оставляет, подсобница или каменщик, сами знаете. Мне из окошечка дают на руки шестьсот с неболшим, а Шуре — две тысячи шестьсот. Разве это дело — работать с мужем плечом к плечу, а жить на его хлебах?
— Все одно ты из него вытрясешь! — послышался насмешливый голос Тихона Инякина.
…На него шикнули, оттеснили в угол: не суйся, сучок еловый!
— Не хочу жить на мужниных хлебах. Я — работница!
Чумаков вытер зажатым в кулаке платком желтоватую лысину, прохрипел:
— Это ты своей головой удумала, Староверова? Или тут некоторые, — он окинул Огнежку недобрым, прицеливающимся взглядом, — некоторые воду мутят?
— Своей!
— Значит, ты за уравниловку? Всем одинаковые порты носить?
— Зачем одинаковые? Носите, как вы начальник, с кружевами.
— Что с ним говорить?! — вскинулся пронзительный Тонин голос. — У каждого руки к себе гнутся.
Чумаков торопливо скатал списки в трубочку, начал проталкиваться к дверям, кинув на ходу:
— По поводу выплаты была официальная бумага. Над ней голову ломали люди не чета вам…
— А-а, бумага! — зло воскликнула Нюра, подступая к нему ближе. — Нынче за бумагу не схоронишься. Не то время, чтоб над нами выкомаривать…
— Эт верно! — послышался вдруг глухой голос старика Силантия, вернувшегося в раздевалку.
— Дядя Силан! — обрадованно воскликнула Нюра. — Я знаю, вам совестно, что с каждой из нас срезают в день по двенадцати рублей и передают эти деньги высоким разрядам. Вы человек душевный. Так что ж вы… ровно у вас язык к небу прилеплен Тихоновым клеем? Жизнь протужить молча….
Чумаков, выставив локоть вперед, попытался пробраться бочком к выходу, но Тоня и еще несколько подсобниц стояли в дверях, плечом к плечу, необъятно широкие в своих рабочих ватниках и шерстяных платках, обхватывающих грудь и стянутых за спинами.
— Что вы на меня уставились, безумные? — обеспокоенно прохрипел Чумаков. — Я вам не Совет Министров. Идите туда или в ЦК… У нас ЦК за женщин. Ради вас водка подорожала и, говорят, за бездетность с вас брать не будут… Берите носилки и несите туда свои промблемы!
Нюра разрубила воздух рукой: — Половина проблем решится сама собой, если разряды мы будем устанавливать сами!
— Са-ми?!
— Сами!
Все, кто протискивались к выходу, остановились, глядя на чуть побледневшую Нюру, кто-то снова уселся на скамью, дернув стоявшего перед ним Силантия за пояс: «Не засти!»
Нюра показала на свернутые в трубку списки, которые нес Чумаков.
— Сколечко лет фонд зарплаты был у нас вроде горшка с Чумаковской кашей! Кому хочет Чумаков тому дает, кому хочет — нет… Нынче свое едим. Так? Но… ложкИ кто распределяет? Чумаков. Хоть. Тихону Инякину, дружку закадычному, вручил целый черпак, поварешку — седьмой разряд. Тоня ему поперек горла — ей чайную ложечку. Чтоб Тоня, в основном, не ела, а пар из горшка вдыхала… Ну?! Хоть и сдельно работаем, а та же самая «выводиловка» разбойная. Только в сокрытом виде…
— Эт верно! — поддакнул Силантий. Он вряд ли расслышал половину из того, что сказала Нюра, но, догадываясь, о чем речь, считал своим долгом время от времени подбадривать подсобниц наставительным «Эт верно!..»
Чумаков задергался то в одну, то в другую сторону, — казалось, опасался встать к кому-либо спиной.
— Анархия, значит? Никаких начальников? Под черным знаменем — и «Цыпленок жареный…»? Чтоб стройка развалилась? Да вы, оголтелые, значит, против нашей партии…
Тоня шагнула от дверей:
— Ты дождешься — лопаты бросим!
— Что? Ты чем грозишь? Не советский это метод!
— Всякий метод гож, который поможет тебе шею свернуть.
Крики, шум и аплодисменты на перевыборном профсоюзном собрании, «подогретым» вчерашним пересмотром разрядов, не утихали долго. Под этот шум и скользнул к трибуне Тихон Инякин. Утихомирить рабочих, по примеру прошлых лет, ему не удалось. Но все же он прикрыл собою управляющего: выступавшие обрушивались уже не на Ермакова — на Тихона.
Посыпались записки с просьбой предоставить слово.
Приподымаясь на стуле, Нюра думала увидеть на лице Тихона Инякина раскаяние, стыд, на худой конец — смущение. Ничуть не бывало! Темное точно в копоти, лицо его улыбалось. Вот оно стало нарочито безразличным. Сидит как на собственных именинах.!.
В какой уж раз Нюра спросила себя: отчего Тихона ничем не проймешь? В общежитии, на подмостях, на собрании, стоит Инякину показаться — его кроют на чем свет стоит. И все же… Поймет ли она в конце концов, почему… почему Тихон из года в год проходит в члены постройкома? И это при тайном-то голосовании, когда судьба кандидата решается каждым наедине со своей совестью!
