Всмотревшись в нее, Мириам, едва не вскрикнув, поспешно зажала себе рот ладонью.
Моше же, в изумлении вытаращив глаза, разинул рот, но не издал ни единого звука. Затем он, немного придя в себя, прошептал:
– Ида…
Мириам бросилась к окну и, открыв его, высунулась из него так далеко, как только смогла.
Светловолосый уже переходил улицу в трех десятках метров от дома. Он шел поспешно, как человек, который пытается, не привлекая к себе особого внимания, удрать.
– Подождите! – крикнула Мириам, выжимая из своих легких больше, чем из них можно было выжать. – Подождите!
Легкий ветерок колыхал веточки берез. Все поля и лужайки здесь, в сельской местности на востоке Германии, были усыпаны ранними цветами – ромашками и маками. Солнце на светло-голубом и чистом небе светило хотя и довольно ярко, но не слепя при этом глаза. В общем, денек был замечательным.
Подойдя к входу на кладбище, Мириам и Моше остановились. Они постояли в течение нескольких минут почти неподвижно, глядя на калитку из кованого железа и не решаясь через нее пройти. Они оба были одеты в темное: Моше – в слишком широкий для него в плечах костюм со слишком длинными рукавами (Моше купил этот костюм много-много лет назад, когда готовился пойти на похороны одного из своих друзей, и потом костюм долгие годы висел у него в шкафу); Мириам – в платье с длинными рукавами, украшенными у запястий кружевами, позволявшими ей выглядеть чуточку моложе. На голове у Моше была кипа. Позади супругов на расстоянии в несколько шагов стоял Феликс, облаченный во все тот же светло-синий костюм. Он робко поглядывал на них.
Перед кладбищем была асфальтированная дорога, по которой почти не ездили автомобили. На автостоянке, разделенной на участки белыми линиями, нарисованными на асфальте, стояла только одна – синего цвета – машина. Восточнее в паре километров виднелись очертания небольшого городка. Там, в этом городке, Мириам и Моше снова встретились с Феликсом Брайтнером через несколько дней после их первого свидания в Нью-Йорке. По прошествии более чем пятидесяти лет они опять оказались в Германии.
– Ну вот мы сюда и приехали… – сказал Моше.
– Это все, что я смог сделать. Я знаю, что это немного, но…
– Нет, для нас это очень даже много, – перебила Феликса Мириам, грустно улыбаясь. – Для нас это очень-очень важно. Вы не могли преподнести нам более ценный подарок…
Феликс не знал, что ему делать дальше. Он нервно потирал одну ладонь другой.
– Ну что ж, я…
– А что сказал бы сейчас ваш отец? – спросил Моше. – Что он сказал бы, если бы находился сейчас здесь, с нами?
Феликс опустил взгляд.
– Этого я не знаю. Я, по правде говоря, последний раз видел своего отца еще в раннем детстве. Я не помнил о нем почти ничего, пока… – он засунул руку в карман пиджака, – пока ко мне в руки не попало вот это.
И он достал из кармана какие-то предметы и показал их Моше и Мириам. Это были шахматные фигуры. Моше и Мириам уставились на них, ничего не понимая.
– Посмотрите вот сюда. Видите?
Феликс показал основание пешки. На нем было написано: «Ян». Затем он показал основание коня. Моше прочел на нем свое собственное имя. Следующей фигурой была королева, на основании которой было написано: «Мириам».
– Не понимаю…
– Когда я увидел эти шахматные фигуры, мне вдруг вспомнились события, которые произошли в ту ночь. Моя мать не хотела о них говорить. Она никогда толком не рассказывала мне, почему мы с ней вдвоем навсегда уехали из Германии и что произошло с моим отцом. Она предпочитала отвечать на мои вопросы по этому поводу очень расплывчато. Однако вот эти шахматные фигуры оживили мою память, и я обо всем вспомнил.
Моше и Мириам ошеломленно смотрели на Феликса.
– В ту ночь – ночь, в которую вы убежали из лагеря, мы с моим отцом играли в шахматы. Мне тогда было восемь лет…
– Столько же, сколько и Иде… – взволнованно прошептала Мириам.
– Шахматы казались мне тогда скучными, и поэтому я предложил отцу дать фигурам имена.
– Наши имена…
– Я этого не знал. Точнее говоря, тогда не знал. На следующее утро мы с мамой вдвоем уехали. Я обо всем об этом давным-давно забыл, но год назад ко мне попали личные вещи отца. За несколько месяцев до окончания войны его отправили на фронт, и там он угодил в плен к русским. Что с ним произошло дальше, я не знаю… Его личные вещи были конфискованы и переданы на какой-то склад на востоке Германии. После падения Берлинской стены немцы начали составлять каталоги хранящихся на складах старых вещей и отправлять эти вещи тому, кому они должны принадлежать по закону.
– Просто невероятная история…
– Таким образом ко мне попали эти шахматы. Увидев их, я тут же обо всем вспомнил. Я начал поиски. В музее Аушвица мне удалось узнать, что, судя по документам, в эту же самую ночь произошел мятеж заключенных, сидевших под стражей в бараке возле блока 11. Эти заключенные подожгли прачечную. Мне подумалось, что, возможно, была некая связь между данным мятежом и тем, что мы с мамой на следующее утро срочно уехали. К счастью, в музее Аушвица я обнаружил регистрационный журнал с именами заключенных, содержавшихся в бункере. Листая его, я заметил, что у заключенных, устроивших мятеж, были такие же имена, какие были написаны на шахматных фигурах. Тогда я начал искать по всему миру, не осталось ли в живых кого-нибудь из тех заключенных. Найти вас мне было очень даже нелегко.
– Ваш отец… – начал было говорить Моше, но его голос дрогнул, и он замолчал.
– Я знаю, – сказал Феликс. – Теперь я все про него знаю. Это ужасно. Но…
– …но он для вас все равно ваш отец. Я это понимаю, – сочувственно покачала головой Мириам.
– Вместе с этими шахматными фигурами к вам попали и какие-то документы, да? – спросил Моше. – Среди них, наверное, и была фотография Иды?
Феликс кивнул.
– Мой отец отбирал на железнодорожной платформе концлагеря детей, которые могли сойти за арийцев, – светловолосых и с голубыми глазами. Затем он отправлял их в немецкие семьи. Он тем самым участвовал в нацистском эксперименте по превращению неарийских детей в арийцев. Он, как многие другие нацисты, верил, что при наличии соответствующей обстановки можно подавить еврейскую наследственность и выработать у ребенка арийские черты. Это было, безусловно, нелепостью…
– Да, конечно, – сказала Мириам, – но благодаря этой нелепости Иде удалось не угодить в крематорий.
– Но, к сожалению, она…
– Ида уже тогда была серьезно больна, и мы об этом знали. Надеюсь, что последние несколько месяцев ее жизни были спокойными…
Они молча смотрели друг на друга: Мириам и Моше – на стоящего перед ними Феликса, а Феликс – на стариков. Он не знал, что еще сказать. Он опустил было взгляд, но затем вдруг резко поднял его и посмотрел Мириам прямо в глаза.
– Это единственный способ попросить у вас прощения, до которого я только смог додуматься…
Моше и Мириам молча прошли через калитку и неторопливо зашагали по кладбищу.
– Я подожду вас здесь, – крикнул вслед Феликс.
Они довольно быстро отыскали могилу, запечатленную на привезенной им в Нью-Йорк фотографии, хотя могила эта почти ничем не отличалась от расположенных вокруг нее сотен других могил. От входа в их сторону направилась какая-то женщина в коричневом платке. Мириам и Моше стали невольно украдкой наблюдать за ней. Она, пройдя по дорожке из гравия, повернула налево. Остановившись перед одной из могил, женщина поставила цветы в вазу из окислившейся латуни. Затем она, закрыв глаза и слегка опустив голову, начала молиться, еле заметно шевеля губами.
Моше и Мириам стали рассматривать могилу, перед которой они стояли. Их не волновало то, что они находятся на католическом кладбище. Главное, что сейчас имело значение, – это что они наконец-то нашли Иду.
На мраморной плите было высечено: «Ида Шнайдер 1936–1946». И ничего больше. Фамилия была другая, но с фотографии на них глядела именно их Ида – в этом не могло быть никаких сомнений. Да, их Ида.
Достав из кармана ножницы, Моше отрезал от своей одежды небольшой кусочек материи и положил его на могилу. То же самое сделала и Мириам.
Затем они стали молиться и молились очень долго, бормоча слова на идише. Только когда солнце поднялось выше и начало припекать, они подняли головы, решив, что им пора идти.
Когда Моше направился к выходу, он вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо. Он обернулся.
Позади него, расположившись полукругом, молча стояли те, кто когда-то вместе с ним сидел под стражей в деревянном бараке возле блока 11: Отто – крепко сложенный и сильный, одетый в полосатую лагерную униформу, с глазами, светящимися непреклонностью и энтузиазмом; Иржи – со свойственным ему ироничным выражением лица и с телом, слегка изогнувшимся в двусмысленной позе; Берковиц – серьезный, задумчивый, в очках, металлическая оправа которых поблескивала на солнце; Элиас – со сложенными вместе ладонями и взглядом, направленным прямо в глаза Моше; Ян – такой же старый и изможденный, как и в ту ночь, но при этом все-таки способный стоять на ногах; Яцек – высокий и сухопарый, с бледным лицом; Алексей – с диким и циничным взглядом… Позади всех их – и чуть правее – стоял Пауль, одетый в свою кожаную куртку, с надменным выражением лица… Да, это были те, кто сидел вместе с ним, Моше, в бараке возле блока 11. Они молча смотрели на него, а ветер ворошил его волосы и шевелил края одежды. Затем они стали – один за другим – ему улыбаться. Первым улыбнулся Иржи, и в его глазах при этом засветились иронические огоньки. За ним улыбнулся Отто, обнажив свои крепкие белые зубы. Затем – Ян, Яцек, Пауль, Элиас и даже Берковиц с Алексеем, хотя эти двое, пожалуй, никогда ему в лагере не улыбались… Сейчас они все улыбались ему, Моше, с такой радостью, с какой улыбаются другу после долгой разлуки.
