— Иди, Павел, — капитан слышит удаляющийся голос сержанта. Ему хочется ответить, что он идет, сейчас пойдет, пусть сержант немного подождет. Но он не может говорить, не может двигаться, он потерял всякую власть над своим телом.
— Не спеши, Броняк! — прикрикивает сержант. — В тюрьму всегда успеешь. Еще споткнешься и набьешь шишку.
…Это, кажется, шеф говорил, а может, и сержант, что после войны погибло двадцать тысяч милиционеров. Интересно, каждый ли из них умирал так — в разных местах одновременно, оставляя с собой свое время? Или время — это только ходьба, разговоры, переезды с места на место, вообще всякое движение? И именно оно, это движение, обусловливает существование самого времени?
Броняк идет вперед, каждый раз попадая ногами в движущийся круг света, указывающий ему путь. Его сплетенные пальцы лежат на затылке. Из правой руки и правого уха сочится кровь.
— Стоять! — приказывает сержант. — Павел, прислонись к этим бочкам. И подержи фонарь.
Клос втыкает ручку фонарика в щель между ящиками и направляет свет на плечи Броняка. Подходит к нему.
— Давай сюда руки. Через верх подавай, ты, падло!
Он ловко защелкивает наручники на запястьях задержанного.
Потом возвращается за фонариком, вынимает его из щели и говорит, обращаясь к мешкам:
— Дай фонарь, Павел. Можно идти дальше.
Только после этого он вытирает пот со лба. Он знает, что у выхода нет вооруженного охранника и что милицейский патруль из управления не приедет, потому что, убегая из административного здания, Броняк предусмотрительно разбил центральный телефонный пульт. И еще он знает, что больше не сможет обманывать Броняка — когда они выйдут во двор, тот сообразит, что случилось с капитаном… Поэтому он, Клос, и надел на него наручники. Поэтому он и говорит:
— Павел, посиди тут, подожди. Я отведу Броняка в машину, а ты дождись патруля. Привет, Павел… Ты был прав: нам исключительно повезло… Просто чертовски повезло…
Голос сержанта срывается.
Капитан уже не понимает, почему сержант уходит. Догнать бы, задержать его, потому что кругом темно и холодно, и он не хочет оставаться здесь один.
Страх охватывает все еще живое сознание. Наверное сержант думает, что он умер? Как убедить его в том, что это не так? Может он говорил «обопрись и иди» потому, что капитан действительно шел вместе с сержантом? Нет, сержант идет вместе с Броняком, и эта добыча сейчас ценнее всего золота мира.
Бегство из госпиталя, Галина, врач, бронированный сейф — все это живет в памяти одновременно, но где-то на разных этапах сознания. Капитан не жалеет ни о том, что покинул госпиталь, ни о том, что случилось позже. Человек до конца должен нести груз, который на себя взвалил.
Капитана раздражает это банальное сравнение с грузом, потому что дело здесь совсем в другом, потому что все уже кончено, безвозвратно потеряно, и наступает мучительное одиночество, через которое нельзя перешагнуть.
И нет уже ни рая, ни ада, о которых ему рассказывали в детстве. Есть только одиночество — в беспощадном круге его время останавливается для умерших.
120
В коридоре, образованном штабелями ящиков и мешков, лежит едва различимое в темноте тело капитана Вуйчика. Белая рубашка в крови, рука вытянута вперед.
И пистолет, зажатый в этой руке.
И больше ничего.
Примечания
1
Здесь и дальше перевод стихов В. Андреева.
