«Если откинуть… благоговение, то надо будет сказать напрямик, что весь „Обломов“ клевета на русскую жизнь, а Штольц… подставное решение вопроса, вместо истинного; попытка разрубить фразами тот узел, над которым, не жалея глаз и костей, трудятся в продолжение целых десятилетий истинно добросовестные деятели. Да! Автор „Обыкновенной истории“ напрасно прикинулся прогрессистом. Обращаясь к нашему потомству, г. Гончаров будет иметь полное право сказать: не поминайте лихом, а добром нечем!»
Он с наслаждением писал эти неслыханные дерзости, не заботясь о том, что наживает себе неумолимого врага. Он ликовал: давно ли Добролюбов напечатал свою «Обломовщину» — всего-то два года прошло. Тогда казалось, что глубже этой статьи ничего и быть не может, и Писарев сам тихонько подпевал ей в «Рассвете», расхваливая Гончарова на все лады. Тогда Гончаров был первый беллетрист, а Добролюбов — лучший критик, а Писарев — обыкновенный студент, прирабатывающий рецензиями в жалком журнальчике. И вот как все переменилось: кандидат университета Дмитрий Писарев просто за ногу тащит с Олимпа развенчанного классика и спорит с Добролюбовым во всеуслышание, как равный. Тот, наверное, вступится теперь за «Обломова».
— Не вступится, — угрюмо сказал Благосветлов. — Скончался Николай Александрович. Сегодня в «Северной пчеле» некролог. Послезавтра похороны.
Человек пятьдесят, все больше литераторы, вереницей брели от свежей могилы по обындевелым доскам, проложенным меж полузатонувших в болоте крестов.
— Литераторские мостки-то, — невесело пошутил незнакомый Писареву господин.
Кладбищенский священник услышал, обернулся:
— Справедливо. Уже несколько сочинителей погребены здесь. И рядом с Виссарионом Григорьевичем и Николаем Александровичем есть еще одно место.
— Места хватит! — хрипло выкрикнул Чернышевский. — Да человека такого в России нет, понимаете ли вы это?
Подошли к церкви, сгрудились на паперти.
С полминуты еще толпа постояла в молчании под мокрым, вкось летящим снегом, потом распалась. Писарев вышел за ворота вместе с Благосветловым и Баллодом. Он познакомил их с месяц назад, и, судя по всему, они успели сойтись довольно коротко. Все время, пока длилась панихида, оба сновали в толпе, обступившей могилу, собирая деньги для Михайлова, которому предстояло вскоре отправляться на каторгу — царь только наполовину скостил ему срок.
И в полумраке извозчичьей кареты, пока они подсчитывали собранные деньги и обменивались новостями, Писарев думал о Добролюбове — какое детское лицо у него без очков, в какую стылую черную жижу плюхнулся некрашеный гроб, и как страшно, должно быть, умирать молодым. Бедный Бов! Парадоксальный ум, презиравший современников, которые ищут благополучия в трагическом веке и надеются на личное счастье в несчастной стране!
В ранних сумерках, перемешанных с метелью, затеплились городские фонари. Писарев напомнил себе, что Раиса не сегодня-завтра будет в Петербурге, и улыбнулся.
Она появилась через два дня — двадцать третьего ноября. Евгения Александровна сама съездила за нею в Яковлевское и привезла ее с собой, как обещала. Раиса поселилась в квартире Поповых на правах компаньонки. Она все еще влюблена была в своего Гарднера, все еще собиралась за него замуж, и ждала его писем, и говорила, что свадьба отложена только до весны, — а все-таки она былa тут, жила в соседней комнате, с нею можно было видеться каждый день.
— Вот и отлично, — приговаривал Благосветлов, — дома и стены помогают. Главное теперь не спешить с объяснениями, выдержку дать. Помяни мое слово, Дмитрий Иванович: сама одумается.
Брудершафт они выпили накануне, сразу же после визита к Чернышевскому. Григорий Евлампиевич не пустил Писарева одного, и правильно сделал. Как и следовало ожидать, после смерти Добролюбова «Современник» затеял переманить к себе восходящую звезду. Но не тут-то было. Увидав, что Писарев явился не один, а вместе с Благосветловым, Николай Гаврилович, как умный человек, сразу понял, что ничего не выйдет. И лестное предложение свое произнес без всяких вступлений, тоном почти высокомерным, как бы нехотя. И когда Писарев принялся объяснять, что чувство нравственной деликатности не позволяет ему оставить журнал, которому он обязан своей известностью и направление которого полностью разделяет, Чернышевский только вежливо отозвался, что такие принципы делают честь молодому литератору, и переменил разговор, посетовав на цензурные строгости: «Современнику», как и «Русскому слову», объявили третье предостережение. Через несколько минут гости удалились.
В этот день Благосветлов со слезами на глазах объявил, что хотя, собственно, восхищаться поступком Писарева нечего: он поступил как должно благородному человеку, только и всего, — но он, Благосветлов, никогда этого не забудет.
И граф Кушелев, которому Благосветлов все рассказал, благодарил молодого сотрудника за преданность «Русскому слову». И было решено, что с декабря Писарев станет помощником редактора по части поэзии и будет получать полтораста рублей серебром в месяц. И вечером Писарев с Благосветловым выпили на ты.
Теперь наконец можно было вздохнуть спокойно. Положение Писарева в литературе и в жизни установилось прочно, денег хватало, несмотря даже на карточные проигрыши, печатать можно было все, что удастся сочинить, а сочинялось легко, — и Раиса жила в соседней комнате.
И политическая погода в декабре не то чтобы прояснилась — а все же подул некий либеральный ветерок. Так, во всяком случае, говорил Благосветлов.
— «Отечественные записки», — ораторствовал он в новогоднюю ночь, стоя у камина с бокалом в руке, — напечатали Диккенсов роман «Большие ожидания». Это название как нельзя лучше подходит к настоящей минуте. Все чего-то ждут, все недовольны, все понимают, что неизбежны перемены. Крепостники негодуют на правительство, которое будто бы их разорило. Лучшие из помещиков, напротив, открыто заявляют, что крестьянская реформа не удовлетворила народных потребностей. Тверское дворянство даже предлагает правительству созвать собрание выборных от всего народа без различия сословий. Поляки требуют для Царства Польского государственной самостоятельности. Журналисты восстают против цензуры. Молодежь волнуется…
— Еще бы ей не волноваться, — заметил Попов.
— Что же делает власть? — Григорий Евлампиевич оглядел своих слушателей. Новый год встречали, можно сказать, в семейном кругу: чета Поповых да Писарев с Кореневой. — Как власть себя ведет? — И сам ответил: — Она бросается из крайности в крайность. Михайлова отправляют в Сибирь, надев кандалы вопреки точному смыслу закона. Зато студентов освобождают из крепости толпами. Университет закрыт, но Путятин смещен, и министерство перешло к Головнину, а это значит, что партия константиновцев победила. Тверских мировых посредников отдают под суд, но просят у редакций журналов совета относительно необходимых преобразований в цензурном ведомстве.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
