— Еще бы ей не волноваться, — заметил Попов.
— Что же делает власть? — Григорий Евлампиевич оглядел своих слушателей. Новый год встречали, можно сказать, в семейном кругу: чета Поповых да Писарев с Кореневой. — Как власть себя ведет? — И сам ответил: — Она бросается из крайности в крайность. Михайлова отправляют в Сибирь, надев кандалы вопреки точному смыслу закона. Зато студентов освобождают из крепости толпами. Университет закрыт, но Путятин смещен, и министерство перешло к Головнину, а это значит, что партия константиновцев победила. Тверских мировых посредников отдают под суд, но просят у редакций журналов совета относительно необходимых преобразований в цензурном ведомстве.
— Ты не шутишь, Григорий Евлампиевич? — удивился Писарев.
— Нисколько не шучу. Вчера я был у Головнина, и он заверил меня, что цензурная реформа — дело решенное. Занятный господин. Не похож на сановника, в журналистах чуть ли не заискивает. Между прочим, дал мне прочесть брошюру какого-то Шедо-Ферроти. Вот, говорит, если бы все так понимали, чего мы хотим от литературы.
— И что же это за необыкновенная брошюра?
— Представьте себе, Евгения Александровна, — о Герцене.
— Не может быть. На русском языке?
— Ну что вы. Писано по-французски, издано за границей. Этот Шедо-Ферроти — псевдоним, конечно, — агент нашего министерства финансов в Брюсселе.
— Так это пасквиль, поди? — спросил Василий Петрович.
— Не угадал. Штучка весьма хитрая. Об Александре Ивановиче говорится с восхищением и даже сладко.
— И министру понравилось?
— Видишь ли, главная мысль автора та, что Герцен, при его таланте, мог бы принести России огромную пользу, ежели бы не просто отрицал существующий порядок вещей, а указывал правительству на недостатки, подлежавшие исправлению.
— Можно подумать, что он не указывает, — хохотнул Писарев.
— Вот-вот. Шедо-Ферроти упрекает Герцена: зачем он требует таких вещей, которые возможны, дескать, через тысячу лет, и зачем он так бранится? Правительство, мол, само преисполнено благих намерений, нужно ему помочь, а не нападать на него.
— Так он подкуплен, этот Шедо-Ферроти! — крикнул торжествующе Писарев. — Он агент Головнина, не министерства финансов.
— Похоже, что так, Дмитрий Иванович. Но ты сам рассуди, что это значит? За Головниным стоит великий князь, вокруг него партия либералов, которая пришла теперь к власти. Как же шатко их положение, коли считают нужным задабривать Герцена комплиментами? Вот я и говорю: новый, тысяча восемьсот шестьдесят второй год, за наступление коего мы сейчас, надеюсь, выпьем, обещает нам непредвиденные события. Будем надеяться, что они обернутся к лучшему для России, для «Русского слова» и для каждого из нас. Позвольте чокнуться с вами, тишайшая Раиса Александровна!
Глава десятая
1862
Вспоминая впоследствии об этой зиме, Писарев признавал, что проиграл ее в карты. Но тогда, в январе и феврале, ему казалось, что проигрыш сугубо денежный.
Он задолжал в общей сложности около двух с половиной тысяч рублей, однако не унывал: и Попов, и Кушелев соглашались ждать сколько угодно и продолжать игру на слово, с Благосветловым ничего не стоило расплатиться статьями, а прочие долги были мелкие. Писарев играл не ради денег, а для того, чтобы усыпить точившую его неясную, беспричинную тревогу. Но он не замечал этого и даже похвалялся новой страстью перед Раисой: дескать, никакой он не флегматик. Она отвечала колкостями, не скрывая, что за последние три месяца совсем разочаровалась в нем.
«Вы Митю идеализируете, право же, идеализируете, — писала Раиса Варваре Дмитриевне, — еще больше хотелось бы мне убедить вас, что его чувство ко мне вы видите несравненно сильнее и горячее, чем оно есть на самом деле… Он меня, конечно, все-таки любит, это так, и присутствие мое доставляет ему несомненное удовольствие, но карты гораздо больше… Вообще, когда он замечает за собою, что в нем копошится какое-нибудь чувство, то он этому всегда бывает очень рад и начинает сам над собой умиляться, что вот, в нем, значит, и мягкость, и нежность есть, и тогда он, неумышленно, разумеется, даже усиливает эти чувства. Так где же тут страдание и затаенность, о которых вы говорите? Мама, душенька милая, ну где же они?»
Раиса в Петербурге скучала и тяготилась своим двусмысленным положением. Она считалась компаньонкой хозяйки дома — но услуг не требовалось и жалованья ей не полагалось. Благосветлов не спешил печатать ее повесть и не давал никакой другой журнальной работы. Она чувствовала себя приживалкой и подозревала, что ее хотят взять измором, вынудить ее согласие на брак с Писаревым. Особенная обида заключалась в том, что сам он к этому замыслу был непричастен, полагая, видимо, что Раиса никуда уже от него не денется. Он был поглощен своими карточными подвигами да остроумной полемикой с московскими журналистами и говорил, как всегда, только о себе.
Она давно уехала бы в Москву, если бы не лекции университетских профессоров.
Еще в декабре все арестованные студенты были выпущены из крепости. Некоторых выслали, другие уехали сами, но все же в городе оставалось около полутора тысяч праздных молодых людей, не окончивших курса.
Между тем, университет был закрыт впредь до утверждения нового устава — то есть никак не меньше, чем на год. Негласный студенческий комитет, состоявший из лиц, особенно отличившихся в сентябрьской истории, решил возродить чтение университетских курсов в форме публичных лекций. Министр Головнин одобрил эту мысль. Лекции читались днем, в залах Думы и Петершуле; всего было двадцать лекторов, читавших тридцать шесть лекций в неделю; были как абонементные, так и разовые билеты. Эти-то чтения — иногда их называли Вольным университетом — и посещала Раиса об руку с мадам Поповой. Они привязывали ее к Петербургу: другой возможности прослушать университетский курс не представилось бы нигде. А в иные вечера, когда Писарев брался объяснить ей какую-нибудь особенно трудную мысль, брошенную очередным лектором, или рассказать что-либо из европейской истории, Раисе даже приходило в голову, что, может быть, друзья и правы: с ним ей обеспечена жизнь разумная и уютная.
Второго марта, в четверг, они вместе были на литературно-музыкальном вечере, дававшемся в пользу студенческой кассы: денег у студентов не хватало, несмотря на многочисленные пожертвования из различных источников (Благосветлов, например, объявил печатно, что с каждого рубля, заработанного сотрудниками «Русского слова», отчисляется копейка на пособия студентам). Вечер проходил в зале некоего Руадзе, в его доме на Мойке. Чернышевский выступил с воспоминаниями о Добролюбове, за ним читал свою статью по поводу тысячелетия России профессор Павлов, основатель первых воскресных школ. Ради него Писарев и пришел на вечер: Благосветлов просил взять у Павлова текст и отвезти в типографию — статья должна была пойти в мартовской книжке «Русского слова». Павлов с такой энергией, таким угрожающим голосом кричал свою достаточно невинную статью, что публика в неистовстве топала ногами и ломала стулья. Многие в рядах предсказывали, что теперь автору несдобровать. Вечер закончился многократным исполнением «Камаринской» на четырех роялях одновременно. Писарев взял у Павлова его рукопись и, пока ехали на извозчике домой, объяснял Раисе, что ничего профессору не будет хотя бы потому, что статья уже цензурована.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
