17. О литературных провокациях
Эта глава в какой-то степени продолжение главы "Аemulatio", где речь шла о литературных провокациях "давнего оппонента" Достоевского, на которые Фридрих считал необходимым отвечать и в художественных произведениях, и в публицистике.
- Хроникер в "Бесах" сообщает, что жидок Лямшин якобы украл или должен был украсть деньги у Долгорукова? - заметил как-то Горенштейн. - Так украл или не украл? Автор не уверен, уклоняется от прямого ответа и говорит, что почему-то тут прибавляют участие Лямшина. Также и Алеша Карамазов на вопрос о возможности ритуального убийства отвечает: "Не знаю". Зачем это автору?
- Но ведь в "Бесах" повествование ведется не от лица автора, - сказала я, - а от хроникера, вездесущего суетливого молодого человека, доверенного лица Степана Трофимовича. Он постоянно кружит по городу и события излагает так, как ему они видятся. "Бесы" - роман слухов, домыслов, непроверенных свидетельств, и вся картина романа составлена, как мозаика из этих слухов и домыслов.
- Это, конечно, все верно. Но недостоверные версии, исходящие якобы не от автора, то есть не от Федора Михайловича - опять же литературный трюк или выверт, хотя бы уже потому, что за его голосом время от времени слышен голос Достоевского. Я уже где-то писал, что Достоевский, ради утверждения своей идеи, вмешивается в ход романа, вопреки объективности.
- Здесь уместно вспомнить и ваш собственный сходный литературный прием.
- Вы хотите сказать, что у меня тоже есть "хроникер" - это Гоша, так? И что же, нашли вы в гошином изложении элементы авторского произвола?
- Некоторые "показания" Гоши так же неоднозначны, оставляют широкое пространство для домыслов. Вначале Гоша сам признается в своем невежестве. Правда, по ходу романа он заметно умнеет, рассуждает о религии, психологии как человек достаточно образованный. И вполне можно предположить, что Гоша высказывает мысли писателя Гореншейна.
- Произвола, тем не менее, здесь нет. Обратите внимание на отличие: гошины записки написаны много времени спустя. У Гоши было достаточно времени для осмысления всего, что произошло, в отличие от хроникера в "Бесах", которому такое время не отпущено. Хроникер в "Бесах" не успевает думать, анализировать и тут же выбалтывает то, что видит, по первому впечатлению.
- Гоша скорее напоминает Аркадия из "Подростка", который тоже становится своего рода летописцем своего времени. Если не ошибаюсь, в черновиках Достоевский назвал "записки" подростка "Исповедью великого грешника". А ведь Гоша определил себя в последних строках романа почти также: "Что есть подлинный сочинитель, как не бывший деятель, ныне парализованный грешник, которому Богом сохранена, а вернее, дана речь. Пока человек деятелен, он словно безмолвен, поскольку слова его второстепенны по сравнению с его деяниями. Иное дело говорящий паралитик, жизнь которого выражена в его речи. И когда я заговорил, то почувствовал, что Бог дал мне речь".
- Вот именно таким образом безмолвен хроникер из "Бесов". А кроме того, когда Гоша говорит о событиях, которых не был свидетелем, то непременно указывает на источник. Да ведь я писал в "Спорах о Достоевском", что в "мировых романах руки и ноги множества персонажей иногда остроумно, а иногда и не остроумно дергаются за ниточки". У меня же не так. Гоша - он жертва, но не авторского произвола. Здесь произвол пострашнее. Гоша - человек с несвободной, рабской душой, а пытается своевольничать, потому что почувствовал - можно. Время такое, хозяина нет. Он и ему подобные несвободные люди бьют по щекам Молотова, потому что теперь можно. Молотов в опале, с него снята охрана, он прогуливается по аллее с собачкой - отчего бы не ударить, не поставить на колени, не превратить в посмешище? Толпа разъяренных людей с душой рабов устраивает погром в городе, поджигает завод. Что может быть страшнее разъяренной толпы людей-рабов?
***
Как бы ни спорил Горенштейн со своим великим оппонентом Достоевским, чей талант он считал "победоносным", все же он расположен был здесь к дискуссии, к "спорам о Достоевском". Сравнения его творчества с творчеством Достоевского, беседы о реминисценциях, пародировании, кажется, доставляли ему даже удовольствие. Совсем иначе дело обстояло, когда речь заходила о Булгакове. Горенштейн говорил, что сравнения его романа "Псалом" с булгаковским "Мастер и Маргарита" абсолютно недопустимы.
Вначале мне трудно было понять такое отторжение Булгакова, даже всякого упоминания о нем в связи с собственным творчеством. Ведь очевидно, что писатель внимательно и пристрастно прочитал роман "Мастер и Маргарита", прежде, чем писал о своем Антихристе и принципиально возражал Булгакову. Я ведь, как многие, была очарована булгаковским Иешуа. А вот Фридрих считал булгаковский образ Иешуа одновременно антисемитским и антихристианским. Иешуа Га-Ноцри, по словам Горенштейна, "нечисто" был показан Булгаковым, исповедующим "Евангелие по Воланду", но ни в коем случае не по Христу.
Горенштейн говорил часто, что не религиозен. По моим наблюдениям он, наоборот, был религиозным человеком, который однако же, старался это скрыть. Выходным днем, впрочем, сделал для себя субботу. Я спрашивала: "Стало быть, вы соблюдаете шабат?" Но Фридрих отвечал уклончиво: "У меня выходной день в субботу. В субботу я никогда ничего не пишу".
"Лучше всего доехали замечательные книги - целые и невредимые,* - писал он Ларисе Щиголь 17 января 2000 года, - Я их поставил на полку, поблагодарив Господа, а через него и Вас, добрая Лёля, поскольку, кто его знает, может Вы, сами того не зная, действуете по велению Господа, без желания которого и волос не упадёт".
______________ * Какие книги Горенштейн имел здесь ввиду я не знаю, поскольку Лариса присылала ему много книг, в том числе собрание сочинений Мопассана и Бальзака.
"В Вене я ходил в Собор Святого Стефана молиться, - писал Горенштейн, Странно звучит "молиться", если речь идет обо мне, который с позиций всех конфессий - человек неверующий. Неправда, верующий, хоть и не религиозный. Обряды и правила не соблюдаю, молиться по канонам не умею. Если б умел может, пошел бы в синагогу, но каков он - тот канон, и где она та венская синагога?.. Я не поклонник любого обряда, но в общественных местах его следует соблюдать ради приличия, и потому с вызовом, брошенным Л. Н. Толстым, я в этом вопросе не согласен. В делах духовных, когда речь идет о добре и зле, в жизни не стоит скандалить по мелочам.
Личная молитва моя напоминала жанр эпистолярный. Австрийские дети пишут письма Богу: "Lieber Gott!" и рассказывают ему свои детские проблемы. Так молился и я. Мои молитвы - это были письма Богу"*.
______________ * Ф. Горенштейн, Как я был шпионом ЦРУ.
Лауре Спилани, о которой я упоминала выше, он пишет: "Что касается культуры, то я принадлежу к иудо-христианской культуре, к библейской культуре, включая евангельскую. Да, такой религии нет, но есть такая культура... Все, что есть в христианстве творческого, тесно связано с библейской праматерью. Христос создал свое учение не для противостояния, а для развития и дополнения, но преждевременная смерть Христа передала христианство в руки великих инквизиторов, которые нуждались в мертвом, а не в живом Христовом слове". И ей же, Лауре Спиллани: "Я вообще с точки зрения обрядовой религии не религиозный человек. Но я верующий человек, я хотел бы сотрудничества религий, а особенно иудейской и христианской, потому, что у них единый корень и созданы они в недрах еврейского народа. Это исторический факт".
Он развивал эту мысль и в памфлете "Товарищу Маца":
"По сути, Новый Завет - это комментарий Иисуса к Старому Завету, комментарий набожного иудея-эрудита, вундеркинда, который уже в 12 лет на равных общался с иудейской профессурой, со знатоками библейских текстов, который, как сказано о нем, "преуспевал в премудрости" (Лука. Стих 2-й). С 12 лет до 30 о Христе ничего неизвестно, но есть предположение, что он эти 18 лет был учеником одной из еврейских религиозных школ. Весь Новый Завет буквально пронизан, как каркасом, цитатами из Старого Завета. Вытащишь каркас - рассыплется".
Итак, о романе "Мастера и Маргарита" я старалась не заговаривать. Сам же автор "Псалма" не унимался: время от времени заявлял, что Булгаков написал гениальный роман "Белая гвардия", что же касается "Мастера и Маргариты", то "московская" часть сделана им талантливо как писателем-сатириком. "А вот роман Мастера на якобы религиозную тему (о Понтии Пилате), - говорил он, - то что тут скажешь? Ваша интеллигенция проглотила этот обман, за которым стоит всего-навсего перевернутое церковно-приходское словоблудие. Проглотила с жадностью за неимением ничего другого, получив на самом деле антихристианство".
***
У нас с Горенштейном в конце концов созрел уговор: мы все же поговорим о булгаковском романе "Мастер и Маргарита". Но с книгой в руках, непосредственно с текстом романа.
