Это сделал Фрэнк Нитти.
От этой уверенности по спине у меня пополз холодок. Об этом не догадались те, кто изучал документы, это не поняли федералы, проводящие расследований: об этом знали лишь немногие из тех, кто был живым: они пытались скрывать это. Одним из таких людей был Эдвард Дж. О'Хара – недавно убитый.
Это Фрэнк Нитти, используя О'Хару и Шамвея выдал Капоне федеральным властям.
Чтобы освободить для себя трон.
– Ну что ж, – заговорил он, – не буду больше отнимать у тебя время. Это была деловая неделя во всех отношениях.
– Я просто не представляю себе, – сказал я, – что будет, когда через несколько дней вернется большой босс?
Нитти снова засмеялся. Он не хохотал, как тогда, но смеялся довольно громко.
– Эл никогда не вернется в бизнес, мой мальчик.
– Могу ли я спросить, почему? Он безразлично пожал плечами.
– До нас доходили сплетни, но пока его личному врачу не позволили осмотреть его, мы не могли быть уверенными.
– Уверенными в чем?
Улыбка мгновенно исчезла с его лица.
– Мой мальчик, Эл окончательно свихнулся. Сифилис съел половину его мозга. Он просто ничего не соображает.
И он допил свое молоко.
Я поднялся. Колени у меня подгибались, но я держался прямо. Я даже мог идти.
Кампанья, поджидавший меня, сказал:
– Тебя подвезти до дома? Идет снег. У меня есть машина.
Я слышал приглушенный разговор Нитти с женщиной за входной дверью, которая только что закрылась за мной.
– Нет, спасибо, – ответил я.
В конце концов, день может закончится раньше, если Луис Кампанья или кто-то вроде него повезет меня домой по приказанию Нитти.
13
Двадцать второго ноября первые фельетоны Пеглера, разоблачающие Биоффа и Брауна, появились в сотнях национальных газет. Впервые Пеглер изменил своему игривому, довольно развязному, напыщенному стилю в пользу ровного, спокойного, прямого, журналистского изложения событий. Этим он давал понять, что относится к серии статей, касающихся профсоюзов, очень серьезно.
В первом фельетоне он сообщал, что Биофф не отбыл своего наказания за сутенерство; затем он раскрывал бандитское прошлое Брауна.
В феврале сорокового года под давлением общественного мнения, созданного фельетонами Пеглера, Биоффа привезли в Чикаго, и восьмого апреля того же года грохот двери, захлопнувшей его камеру в Исправительном доме, положил начало отбытию давно забытого шестимесячного заключения. Поговаривают, что у него был личный охранник, а в камеру каждый день доставляли по ящику свежего холодного пива. Конечно, эта роскошь больше была нужна Брауну, а не Биоффу. Время от времени за хорошее поведение его отпускали из тюрьмы. В эти дни его можно было встретить в разных местах Чикаго. Вот ведь черт: я был рад, что арест этого негодяя наконец-то, через много лет, завершился тюремным заключением для него, несмотря на холодное пиво, личного охранника и периодические отпуска.
Четвертого мая сорок первого года Пеглер получил Пулицеровскую премию за работу в области журналистики, за свои «статьи, посвященные скандалам в профессиональных союзах».
Двадцатью днями позже Биофф и его соотечественник Браун были обвинены во взяточничестве в области кинобизнеса федеральным судом по законодательству, дающемуся вымогательства. Чуть позже был обвинен и Ники (Дин) Цирцелла. Дин и Браун получили по восемь лет, Биофф – десять. Все трое отправились в тюрьму, не проронив ни слова о Нитти и о Компании.
Дин в течение нескольких месяцев скрывался от суда, пока агенты ФБР не арестовали его в закусочной, известной под названием «Шортиз плейс», в Цицеро Он был с Эстелл Карей, которая выкрасила свои волосы в черный цвет и выступала с Дином (который прикидывался рабочим) в качестве его маленькой жены-домоседки. Уверен, что этот маскарад не доставлял Эстелл ни малейшего удовольствия.
Убийство Э. Дж. О'Хары оставалось (и до сих пор остается) нераскрытым.
Я? Я занимался своим бизнесом, наблюдая за происходящим со стороны. Я никому ни словом не обмолвился, что знаю о том, что О'Хару прикончили по указанию Нитти. Эта неделя никогда не сотрется в моей памяти, тем более, что я никогда – ни в то время, ни многими годами позже, – не зарабатывал столько денег. О'Харе, Нитти, Монтгомери и Биоффу я обошелся в кругленькую сумму, достаточную для того, чтобы год платить жалованье моей секретарше; некоторые деньги даже остались на моих сыщиков. В то же время я знал, что тот риск, которому я подвергался, зарабатывая деньги подобным образом, никогда не будет компенсирован. Меня все еще могли убить за то, что я сделал, и за то, что я знал.
И все же я думал, что вся эта чепуха, касающаяся кинопрофсоюзов, ушла из моей жизни. Меня не вызывали свидетелем по делу Биоффа – Брауна и Дина, а Пеглер в своих фельетонах как мог принижал мою роль. Он, очевидно, думал, что меня это обидит, но я считал это большой любезностью. Я внял совету Нитти и больше не вмешивался в дела Компании, по крайней мере, насколько это было возможно в городе, который ему принадлежал.
Когда в феврале сорок третьего года я вернулся в Чикаго с Гуадалканала, военные впечатления значили для меня гораздо больше, чем Биофф и его компания, и у меня не было намерения вновь вмешиваться в это грязное дело. Все еще действовало «последнее предупреждение» Нитти о том, чтобы я держался подальше от его дел.
Поэтому, несмотря на усталость от войны и на амнезию, я четко помнил, что Фрэнка Нитти надо воспринимать всерьез.
А потом в мою жизнь вернулась Эстелл Карей, и все прочее вылетело у меня из головы.
Недобитая уткаЧикаго, Иллинойс
2 февраля – 20 марта 1943 года
1
Незадолго до полудня я взял такси на Юнион-стейшн. Со мной сели еще два матроса. Я устроился на заднем сиденье, держась за ручку и поглядывая на заснеженные, грязные улицы. Ну хорошо, я вернулся в Чикаго. Прошло меньше года, но мир переменился. Почти во всех окнах висели флаги вооруженных сил – на каждый за одного сына на воинской службе вешали по звезде; почти на всех флагах было по две звезды. Фургоны, запряженные лошадьми, путались между автомобилями, а таксисты, которые из-за них не могли проехать по дорогам, краснели, синели и бледнели от раздражения. На автомобилях, подобно продовольственным, были приклеены карточки потребления горючего. В основном, это были карточки "Б", или как на моем такси – "С". Мне казалось, на улицах полно привлекательных молодых женщин, и знаменитый чикагский ветер треплет подолы их юбок, выглядывающих из-под зимних пальто, открывая взорам хорошенькие ножки. Были и мужчины. Но если за каждого мужчину моложе сорока давать по монетке, то у вас бы не набралось денег даже на поездку в автобусе. Конечно, если не считать ребят в военной форме.
Что касается меня, то я был не в форме, не то что молодые ребята, с которыми мы вместе ехали в такси. К тому же я уже не был молод. Я был седым постаревшим человеком, в сером шерстяном пальто, которое я раздобыл вчера. Под пальто на мне был надет костюм, который я в прошлом году носил в Сан-Диего. Он стал мне немного велик, как будто принадлежал кому-то еще. Может, тому, кем я был раньше. Мне ужасно хотелось выкурить сигарету, но по какой-то причине я этого не делал.
Таксист подвез меня к «Дилл Пикль», где меня приветствовал грохот железной дороги. Я отчасти почувствовал себя дома. В окне детективного агентства «А-1» виднелся флаг с одной звездой. Интересно, это для меня или для Фрэнки Фортунато, который все еще был в армии? Наверное, для Фрэнки.
За спиной у меня висел рюкзак. Я обошел какого-то алкаша и стал подниматься по знакомой узенькой лестнице. Я миновал несколько людей, пожилых мужчин, молодых женщин, которые пришли на ленч. Я никого не узнал. Поднявшись на четвертый этаж, я чувствовал себя своим собственным привидением. Пройдя по знакомому коридору с деревом и матовым стеклом я остановился возле двери, на которой все еще виднелась надпись:
НАТАН ГЕЛЛЕР, ПРЕЗИДЕНТ.
Я потрогал буквы: они не пачкались.
Я повернул ручку.
Глэдис сидела за столом, на котором в изящной вазе стояла роза. Она замечательно выглядела. Ее каштановые волосы стали чуть длиннее. На ней была белая блузка – более женственная и будоражащая воображение, чем прежде. Глэдис слегка поправилась, но это шло ей – и она казалась доступнее. Глэдис широко улыбнулась мне.
– Здравствуйте, мистер Геллер! – произнесла она.
Она подошла ко мне и обняла меня. Я тоже обнял ее. Было приятно, но я почувствовал смущение.
На стене, над диваном со Всемирной выставки, было прикреплено знамя, сделанное из простыни, на котором грубыми и неуклюжими буквами было написано: «Добро пожаловать домой, босс!» Именно на этом диване Фрэнки несколько лет назад развлекался с Глэдис, когда я застал их.
– Не стоило устраивать шума, – сказал я.
– А никакого особенного шума и нет, – ответила Глэдис, пожимая плечами.
