– Двигатель! – крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную. – Выключите двигатель, наконец!
Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.
– Я океанолог Званцев, – сказал он. – Я еду к академику Окада.
– Выключите свет в машине! – сказал человек с факелом. – Да побыстрее, пожалуйста!
Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.
– Кто это с вами? – спросил человек с факелом.
– Океанолог Кондратьева, – ответил Званцев сердито. – Мой сотрудник.
Трое в плащах молчали.
– Мы можем ехать дальше?
– Я оператор Михайлов, – сказал человек с факелом. – Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.
– Об этом я буду говорить с профессором Каспаро, – сказал Званцев. – Проведите меня к нему.
– Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.
«Кто это – мы?» – хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.
– Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности, – сказал Званцев. – Проведите меня к Каспаро.
Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.
– Ну? – сказал Званцев нетерпеливо.
Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.
– Толя, – тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.
Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.
– Что? – сказал он хрипло. – А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.
– Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности, – терпеливо повторил Званцев. – Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Кондратьева. Мы везем важное сообщение.
– Я оператор Михайлов, – сказал человек с факелом. – К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть. – Он едва шевелил губами. – Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…
Он вдруг повернулся к своим товарищам.
– Ребята, – сказал он с отчаянием. – Дайте еще две таблетки.
Званцев стоял под дождем и думал, чт<о> еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:
– Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим… – Он все еще говорил невнятно.
– Ничего, последняя ночь…
– Девятая, – сказал Михайлов.
– Десятая.
– Неужели десятая? У меня голова как чугун. – Михайлов повернулся к Званцеву. – Извините меня, товарищ…
– Океанолог Званцев, – сказал Званцев в третий раз. – Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, я знаю его тридцать лет. Мне виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.
Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.
– Ну хорошо, – сказал он наконец. – Только вас слишком много. – Он так и сказал: «Слишком много». – Пусть идет один.
– Ладно, – сказал Званцев.
– Только, по-моему, это бесполезно, – сказал Михайлов. – Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…
– Я буду говорить с Каспаро сам, – перебил Званцев. – Проводите меня.
– Хорошо, – сказал оператор. – Пошли.
Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она сказала:
– Идите, Николай Евгеньевич.
Потом она повернулась к людям в плащах:
– Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно поставить машину поперек шоссе.
Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава в полном составе забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела, свернувшись, на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга.
– Передайте ему… – сказала Акико.
– Да, обязательно.
– Скажите, что мы будем ждать.
– Да, – сказал Званцев. – Скажу.
– Ну, идите.
– Саёнара, Аки-тян.
– Идите…
Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору:
– Пойдемте.
– Пойдемте, – откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом. – Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.
Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.
– Что у вас там делается? – спросил оператор.
– Где – у нас?
– Ну, у вас… В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты?
– Очень много добровольцев, – сказал Званцев. – Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов энергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке.
– Правильно, – сказал оператор. – На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта?
– Понятия не имею, – сердито сказал Званцев.
– Не Штирнера?
– Не знаю.
Они помолчали.
– Мерзость, верно? – сказал оператор.
– Что?
– Факелы – мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?
Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.
– Да, – сказал он. От факела воняло нефтью. – А зачем это? – спросил он.
– Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму… Кстати, вы курите?
– Курю.
Оператор остановился.
– Дайте зажигалку, – сказал он. – И ваш радиотелефон. Есть у вас радиотелефон?
– Есть.
– Дайте все мне. – Михайлов забрал зажигалку и радиотелефон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет. – Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.
– Вот в чем дело, – сказал Званцев.
– Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом?
– Нет.
Они снова быстро пошли под непрерывным дождем.
– Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете, лучина. Слыхали про такое – лучина?
– Нет, – сказал Званцев.
– Есть такая песня: «Догорай, моя лучиночка». Я всегда думал, что лучина – это какой-то генератор.
– Теперь я понимаю, откуда этот дождь, – сказал Званцев помолчав. – То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки.
– Нет, нет, – сказал оператор, – микропогодные установки – это само собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть континентальная установка.
– Зачем это? – спросил Званцев.
– Закрываемся от прямого солнечного излучения.
– А разряды в тучах?
– Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно мало. И весь Северный Урал работает на нас.
– И пока все благополучно? – спросил Званцев.
Оператор промолчал.
– Вы меня слышите? – спросил Званцев.
– Я не могу вам ответить, – сказал Михайлов неохотно. – Мы надеемся, что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком. Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может многое исказить.
Михайлов замолчал, и они долго шли не говоря ни слова. Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст. Слабо светились матовые окна коттеджей, а в окнах было темно. За ажурными изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей.
Оператор забыл про Званцева. «Еще часов шесть, и все будет кончено, – думал он. – Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен. Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах как красиво! Но пока не придет время, никто не скажет, удался ли опыт. Даже сам Каспаро. Великий Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование. – Михайлов потряс головой – привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая мозг. – Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и вдруг скажет на весь зал: «Достаточно, посидим немного, тупо глядя перед собой!» Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о чем-нибудь, он скажет: «Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо глядя перед собой…» Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому – живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро – Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, – время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологических функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся – например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его «я». И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное «я» Окада снова станет действующим, настоящим «я». Вопрос: как это сделать? Как?.. Хорошо бы догадаться прямо сейчас и порадовать старика. Каспаро думает об этом четверть века. Прибежать к нему в мокром виде, как Архимед, и возопить: ”Эврика!“» – Михайлов споткнулся и чуть не уронил факел.
