Тогда он успел первым. Был — даже не переулок, так, проход между двумя мазанками. Красная с желтым пыль, удушающая жара. И этот пацан с древней английской винтовкой «Спрингфилд». Два метра расстояния и ни секунды на размышление. Ему повезло — короткий «АК-74» более удобен в ограниченном пространстве, чем тяжелый, неповоротливый карабин. Когда мозг выплеснулся на стену серой кашей, он даже не понял, что успел выстрелить.
Бой был коротким. Ночью ему снился убитый. Он стонал и метался во сне, пугая соседей по казарме. Потом он убивал еще. Но такое с ним было первый и последний раз. Спал он теперь крепко и без сновидений. И воспоминания его не беспокоили. Что поделаешь — такая работа.
А разве ж сегодня — это работа? Баба с детишками, толстый придурок с усами, как у казака на пачке сигарет. Ну и хули, что она жена управляющего? Олег приказал — будет сделано. Работа непыльная — сиди, стереги. Скажут прибить — сделаем. Скажет трахнуть — трахнем. Не вопрос. По пятерке баксов — за три дня работы. Да за пять штук я воробья в поле лопатой загоняю. Мне в Карабахе платили 700 баксов в месяц. Так там приходилось жопу под пули ставить! А тут — пятерка ни за что. А потом — на две недельки к морю. Кайф! С телками. Шашлыки. Только не бараньи. Я терпеть не могу баранину. Говно. Пусть черножопые жрут. Пять — шесть кусков ароматной свинины, зажаренной до розовой корочки. С колечками лука. Он зачмокал губами во сне.
И умер.
Он еще сидел в кресле, перед работающим телевизором, уронив голову на грудь, как спящий, но из ушей и носа вытекали струйки крови.
Карпенко Николай Васильевич, по кличке Рыба, сержант запаса, двадцати семи лет от роду, свои счеты с жизнью закончил окончательно.
Она убила его одним ударом бейсбольной биты, который получился очень сильным и удачным, наверное, от отчаяния и страха.
Труднее всего было решиться. Она замерла, с занесенным над его головой оружием, не в силах бросить его вниз, на коротко стриженый затылок. Но, Болеку снились продажные девки и шашлык, он вздохнул и заворочался, в предвкушении. И Диана испугалась, что он проснется и всему плану придет конец. Обмотанная кухонным полотенцем бита скользнула вниз, и Господь подарил сержанту Карпенко легкую смерть взамен бессмысленной жизни. Звук удара был глухим, словно на ковер упала книга.
Диана медленно опустилась на колени. Её вырвало, несмотря на то, что она зажала рот рукой. Рвота была слишком обильной, чтобы сдержаться — хлынуло и через нос, и между пальцами. Несколько секунд она была на грани обморока, но, опершись головой на подлокотник кресла, в котором лежал труп, она, с трудом восстановив дыхание, беззвучно заплакала. И ей сразу стало легче.
Она понимала, что с этого момента счет пошел на минуты. Те, кто отдыхал внизу, глядя телевизор, те, кто караулил подъезды к дому, в любой момент могли подняться в верхний холл, просто, чтобы поболтать, скоротать время во время ночного дежурства. Снизу, с кухни, доносились голоса охранников. Громко работал телевизор — кажется, показывали футбол. Пять, десять, пятнадцать минут — сколько у них есть?
— Господи, — подумала Диана, — прости меня за то, что я сделала. Прости и помоги.
Преодолевая отвращение, она откинула полу пиджака Болека и проверила карманы.
Удостоверение, бумажник из плохой кожи, ключи, сигареты, разовая зажигалка. Из подмышечной кобуры она достала тяжелый пистолет. Все. Ни рации, ни запасной обоймы, ни телефона. Внизу кто-то засмеялся в полголоса, перекрывая шум трансляции, и Диана вздрогнула всем телом. Все.
Беззвучно, как тень, она скользнула в детскую и аккуратно закрыла за собой дверь. Повернула ключ в скважине — какое счастье, что они не забрали ключи, все-таки лишние несколько минут. Теперь — стул в дверную ручку, и вперед.
В свете ночника она увидела широко открытые глаза Марика — огромные от испуга на мертвенно бледном лице. Спящая Дашка, свернувшаяся клубочком на кровати. Сидящий на полу Гельфер, похожий на брошенного, на ковре у дивана плюшевого мишку. Белая змея, из связанных большими узлами простыней, у балконной двери. Темнота за окнами, дышащая запахами леса и реки. И запахом страха.
— Мама, — выговорил Марик тихонько, — руки… Мама…
Диана посмотрела на свои кисти. Правая рука, в которой был зажат пистолет, была покрыта глянцевой, черной в полумраке, пленкой крови. Еще одно пятно расплылось по рукаву ветровки.
— Быстро, — сказала Диана, свистящим шепотом. — Нет времени. Сынок, ты первый.
Простыни скользнули вниз. За ними, забросив за спину арбалет, исчез Марик. Диана присела на корточки рядом с Артуром.
— Арт, надо спускаться.
Гельфер поднял на нее глаза, в которых была боль, был страх и отчаяние. Но не было надежды. Никакой.
— Он мертв, — подумала Диана. — Он уже мертв. Боже мой, Арт, ты уже не веришь в то, что сможешь выжить.
— Я попробую, — проговорил он, не отрывая от нее взгляда. — Если… — он сглотнул, и начал фразу сначала. — Если что случиться… Со мной, Диана… Если, что-то случиться, позаботьтесь о Машеньке и детях.
— Кончай умирать, — сказала Диана твердо, и сжала его плечи изо всех сил. — Ты еще жив, Артур! Пока ты жив — ты можешь бороться. Некогда болтать. Я передаю Дашку Марку, спускаюсь. За мной ты. Сможешь?
— Я отдохнул, — он улыбнулся невесело. — Попробую.
Диана подняла на руки сонную дочь, быстро обвязала ее, упряжью, сымпровизированной из банных полотенец, упряжью, и спустила Дашку в темноту под балконом, прямо на руки Марику.
Набросив на плечи лямки рюкзачка, шагнула через перила и, охватив материю руками и коленями, проклиная мысленно свои слабые руки, спустилась на клумбу. Предплечья заболели мгновенно, словно руки пытались выдернуть из суставов. Марик держал Дашку на руках, и она спала, положив похожую на одуванчик, кудрявую головку, на плечо брата. Диана невольно улыбнулась — настолько умилительна была поза детей. Но и настолько же неуместна — здесь и сейчас.
Через перила балкона грузно перевалился Гельфер, сдавленно покряхтывая от натуги, начал спуск, но не удержался и рухнул вниз мешком, метров с двух. Мягкий газон принял его тело почти беззвучно, во всяком случае, звук громко работающего телевизора перекрыл звук удара о землю, но она явственно услышала в тишине хруст рвущихся связок. Или сломавшейся кости — с таким звуком могла сломаться нетолстая ветка. Гельфер не закричал. Трудно представить себе, как он сдержался, боль, наверное, была страшная, но он не издал ни звука. Диана склонилась над ним, и увидела в неверном ночном освещении, что побелевшее лицо Арта покрыто крупной испариной, словно дождевыми каплями. Из закушенной нижней губы вниз, по подбородку, побежали две черных струйки крови.
— Открой глаза, открой глаза, — зашептала Диана ему в ухо, — Арт, миленький, я тебя прошу, открой глаза…
Но когда он попытался это сделать, Диана чуть не закричала от страха. Под поднявшимися веками в темноте блеснули два бельма. Гельфер был на грани потери сознания, и, судя по закатившимся глазам, было бы лучше, что бы он его потерял.
Он выдохнул, почти не слышно, подбородок его задрожал.
— За что? — подумала Диана. — За что его так?
Она, почему-то, именно в этот момент, представила себе Артура, идущего по центральному проходу зала театра на Таганке, в спектакли которого Арт безумно влюблен еще со школьных лет и не пропускал ни одной премьеры с «семьдесят лохматого года». Такого толстого, неуклюжего, но, все равно, элегантного в своем сером костюме и сверкающих черных туфлях. Узнаваемого публикой театрала-завсегдатая, будущего мецената. Со своей фирменной улыбкой под рыжими усами. С круглыми, чуть навыкате глазами. Как он идет, кивая направо и налево, раздавая улыбки, благожелательный и вальяжный. Хрупкую Машеньку Гельфер, и Аркадия с Наташкой, рыжих, словно солнышко, идущих сзади него. И, неожиданно ясно, поняла, что все это уже было. И любовь к театру, и любовь к жене, и любовь к детям. Теперь уже — только было. В прошедшем времени. Вчера. И все кончилось. В тот момент, когда к нему подошел человек с добродушным лицом молодого Харона и пригласил пройти с ним, проследовать, мать его так, с ним, для выяснения некоторых вопросов.
Всего на минуточку, как обычно. Всего лишь навсегда.
— Надо вставать, Арт, — тихонько проговорила она. — Надо идти.
Как же тяжело лгать. Как же тяжело говорить то, во что не веришь. Надо бы просто сказать: «Прощай, Арт». И на этом — все. Ей не дотащить Гельфера до реки. Ей не дотащить его даже до пляжа.
Она попыталась приподнять его, но безуспешно. В тишине было слышно, как орет телевизор на первом этаже. А лес был безмолвен, только один раз пронзительно вскрикнула какая-то ночная птица.
Диана, пригибаясь, выглянула из-за угла. На подъездной дорожке, между горящими в полнакала матовыми шарами светильников, вышагивала долговязая фигура часового. Свет, лившийся из окон первого этажа, создавал резкую тень между освещенной и неосвещенной частью участка и, если не шуметь, то, пользуясь темнотой, можно было добраться до пляжа незамеченными. Но без Гельфера.
