Прислал Досифей грамоту и патриарху Иоакиму, и опять в учительном тоне, несмотря на тот видимо холодный прием, какой встретила у Иоакима его первая грамота (1679 г.). «Ныне молим тя, – пишет Досифей Иоакиму, – потщися себя правити пред Господем делателя искусна, право правяще слово истины, и яко убо свет просвещай Церковь со писанием, и схолами, и учением Евангелия мира; яко соль, имей слово солию растворенно, к тебе бывающим о согрешениях буди вскоре милостив, от бывающих же ко Богу согрешениях ко кающимся буди сострадателен; аще злость пребывает и наказуема наругается, буди страшен и любовинителен. Еще же и вера христианская ныне прияла всякое предание святых отцов, и кто положит когда или выложит от обычай церковных, иже соборная [С. 249] Церковь держит, по первом и втором наказании да наказуется достойно ради безчиния его». После этих общих наставлений Досифей переходит к специальным наставлениям о необходимости Иоакиму оберегать свою паству от влияния на нее гибельного латинского учения, находящегося в латинских книгах. «Храни, храни стадо Христово чисто, – пишет он, – от латинского письма и книг, яко все в них есть учение антихристово, понеже есть полны новосечения, полны хулы; в них бо есть безбожие кальвиново и лютерово, – довлеет благолепие и красота святыя Христовы Церкви; не мешайтеся со блудники, глаголаше апостол, блудники же есть еретики и книги их. Великий царь Константин, и Феодосий, и Устиниан законоположиша Порфириа и Манента книги да не обретаются, идеже обрящутся, да сожгутся, и елицы ея хоронят, смертью да казнятся. Тако сотворите и вы о латинских книгах, яко есть лестныя и прелестныя. Философския наши книги научили нас вначале нечестью, Евангелие же даде нам спасение, – довлеет сие. Сице вас нецыи оклеветуют яко неученых, рцыте с Павлом: не срамляемся Евангелием Христовым, сила бо есть всякому верующему во спасение, и паки: несть сия мудрость сходящая от Бога, но земная, душевная и учительная, глаголет другий апостол. И Павел паки: вера наша не в премудрости человеческой, но в силе Божией, понеже да не непраздничен крест Христов. И аще кто учения ищет еллинскому языку, учитеся, а не другому, яко же пространнее написахом иеромонаху Тимофею» (начальнику типографского училища в Москве)[116].
[С. 250] Приведенные грамоты Досифея по своему характеру, тону и содержанию очень резко отличаются от грамот его предшественников-патриархов и ясно говорят о тех особых отношениях, в какие желал войти Досифей с московским светским и духовным правительством. В них мы не встречаем обычных вечных жалоб на притеснения и обиды от еретиков, на тяжелые налоги и неоплатные долги, на свою крайнюю бедность и скудость, в них нет обычных просьб о помощи и милостыне. Досифей ни на что не жалуется, ничего не просит для себя, и самый тон его грамот не искательно-просительный, не смиренно угодливый, имеющий в виду расположить к более щедрой подачке, а авторитетно назидательный тон учительного верховного архипастыря, имеющего в виду только интересы веры, интересы Вселенского Православия – он только поучает, советует, предостерегает и царя и патриарха, вовсе не заботясь о том, понравится им это или нет. Самые его поучения и назидания не общие только места, они не отвлеченны и беспредметны, а имеют ближайшее отношение к совершавшемуся тогда в русской жизни, с чем, как видно, Досифей из своего далека был знаком хорошо, потому что все происходившее тогда на Руси он считал не чуждым и далеким, а близким себе, к чему он хотел стать в определенные отношения. Если он поучает царя твердо хранить заветы отцов и все церковные обычаи, не допускать в них ни малейших даже перемен и каких-либо нововведений, если он предостерегает царя от юго-западных русских выходцев, по большей части воспитанников латинских школ, и советует ему даже совсем запретить им въезд в Московское [С. 251] государство, если он похваляет царя за устройство в Москве именно греческой школы и энергично наставляет Московского патриарха всеми мерами охранять свою паству от латинских книг и всякого иноверного западного влияния, то все это было строго соображено с происходившим тогда в Москве. Здесь шла в то время ожесточенная борьба латинского и греческого направлений, которая напряженно велась и по поводу церковных вопросов (например, о времени пресуществления Святых Даров), и по поводу устройства в Москве школы (вопрос шел о том, какой язык должен преобладать в московской школе – греческий или латинский, на который представители греческого и латинского направлений отвечали различно), и по поводу некоторых других вопросов (например, о пользовании латинскою Библией). Досифей, как видно, хорошо был осведомлен обо всем этом, и потому своими грамотами царю и патриарху он имел в виду поддержать и подкрепить греческую партию в Москве, доставить ей перевес над латинствующими киевлянами, их учениками и последователями в Москве. Это Досифей и выразил в своих грамотах, и вместе с тем сразу дал понять в Москве, что он не намерен и на будущее время быть безучастным только зрителем происходящего в Москве, особенно в церковной сфере, что он не простой только слуга русского правительства и покорный ревностный исполнитель всех его предначертаний и желаний, а один из верховных архипастырей Вселенской Церкви, к голосу и мнениям которого должно прислушиваться и московское правительство. Раз поставив себя в такое отношение к московскому правительству и русской церковной жизни, Досифей твердо держался его и во все последующее [С. 252] время, не стесняясь при случае высказывать по тому или другому поводу свое мнение и суждение, хотя бы оно могло и очень не понравиться кому-либо в Москве. Это вскоре показал он самим делом.
Царь Феодор Алексеевич, вообще мало расположенный к грекам, но послу которого в Турции Возницыну Досифей все-таки успел оказать очень важные услуги, умер 27 апреля 1682 года, и власть в Москве перешла в руки царевны Софьи, которая хотела явить себя православному Востоку царицей, пекущейся о поддержании и процветании святых мест, столь дорогих для каждого православного христианина. В правление царевны Софии Досифей явился таким же доброхотом и слугой России, каким он уже заявил себя при Феодоре, и московское правительство уже прямо обращалось к нему за содействием в нужных случаях.
После присоединения к Москве Малороссии неизбежно сам собою возник вопрос и о подчинении Киевской митрополии, зависевшей от Константинопольского патриарха, патриарху Московскому, о чем думал уже Никон. Когда же между московским правительством и гетманом Самойловичем решено было сделать киевским митрополитом Гедеона Четвертинского с тем, чтобы он поставлен был Московским патриархом, тогда в декабре 1684 года в Константинополь отправлен был специальный посол, грек Захарий Иванов, или Софир, просить у патриарха отпустительную грамоту на Киевскую митрополию. Но патриарх отказался совершить это дело без ведома и согласия визиря, к которому-де и должно прежде всего обратиться московское правительство[117]. Но оно [С. 253] поступило иначе. С согласия гетмана Самойловича Гедеон Четвертинский был поставлен в митрополиты в Москве патриархом Иоакимом, которому он дал обещание во всем зависеть от него, после чего решились обратиться к Константинопольскому патриарху, чтобы получить от него формальное утверждение уже совершившегося факта. С этой целью в ноябре 1685 года в Константинополь был отправлен особый посол, дьяк Никита Алексеев, к которому в Малороссии присоединился и особый посол от гетмана, Иван Лисица. С Алексеевым посланы были дары Константинопольскому патриарху и 200 золотых Досифею, причем в наказе Алексееву было написано, «чтобы домогатись ему у Иерусалимскаго патриарха, чтоб он, для царскаго величества милости, с Константинопольским патриархом советовал, чтоб царскаго величества по грамоте о Киевской митрополии Константинопольский патриарх к великим государям отпустительную грамоту с ним, Никитою, послал, и у той грамоты и ево б, Иерусалимскаго патриарха, рука подписана была; и как по тому совету Иерусалимскаго патриарха Константинопольский патриарх отпустительную грамоту даст, и Никите Иерусалимскому патриарху великих государей милостыню те двести червонных золотых отдать и к великим государем взять лист». Исполняя данную ему инструкцию, Никита Алексеев, прибыв в Адрианополь, где тогда находился турецкий двор и Досифей, прежде всего обратился к последнему и стал ему говорить, по наказу, об отпуске Киевской митрополии. Досифей отвечал, что об этом деле он уже знает, так как Константинопольский патриарх Иаков, ранее получивший об этом грамоту государей через грека [С. 254]
Софира, не мог ничего учинить без совета с другими патриархами, «потому что, – говорил Досифей, – в правилех святых отец написано, что архиерею из-под своей епархии в иную паству благословения и отпущения иному никому не подавать, и в том он, патриарх Досифей, Константинопольскому Иакову-патриарху советовать и наговаривать не будет». Тогда Никита стал разъяснять Досифею, что доставление Гедеона киевским митрополитом в Москве совершилось с согласия гетмана, генеральной войсковой старшины и всего причта духовного, что это сделано в интересах Православия, чтобы не допустить до управления праздной Киевской митрополией отступника и униата епископа Шумлянского. На это Досифей отвечал: «Как-де то учинили великие государи, так они и ведают, а они-де ныне благословения своего не дадут для того: напред до сего бывало, что митрополиты Киевские приезживали для поставления в Царьград и принимали благословение от Константинопольского патриарха, а и ныне изволили б великие государи писать к ним о поставлении киевскаго митрополита, и они б благословение дали, что в Киев вольно обрать и поставить святейшему Московскому патриарху, а не вечно быть той епархии за ним. А ныне-де прислали просить благословения, а уж и поставили, что есть Церкви Восточной разделение; что-де хотя уж поставили в Киев митрополита, то-де дело доброе, только б для благословения они напред присылали, и ныне он советовать с Константинопольским патриархом не будет и такого отпустительнаго благословения, конечно, не дадут». Алексеев снова принялся убеждать Досифея в пользу «святаго дела» и между прочим привел и такой довод, что за это «ему, святейшему [С. 255] патриарху, также и Константинопольскому, прислано их, великих государей, жалованье, а впредь их царская милость от них отъемлема не будет». Но и этот веский аргумент не подействовал. Досифей говорил, «что он в то дело, конечно, вступаться не будет и как-де о том хочет Константинопольский патриарх; а ему б хотя б была дана и великая казна, то б он такова дела не учинил, а и Константинопольскому патриарху тово дела чинить, созвав митрополитов, без визирского указу невозможно». Не достигнув своей цели у Досифея, Алексеев принужден был обратиться со своим делом к визирю, который ради своих целей охотно согласился оказать требуемую услугу московскому правительству, именно он сказал Алексееву: «Призовет-де он патриарха (Константинопольского) к себе и прикажет ему: что царскому величеству надобно, то бы он учинил по воле их царскаго величества и о всем писал». Заручившись согласием визиря, Алексеев снова отправился к Досифею и, сообщив ему ответ визиря, опять просил его ходатайствовать перед Константинопольским патриархом об отпуске Киевской митрополии. На этот раз Досифей повел уже другие речи. «В правилех я приискал, – говорил он, – что вольно всякому архиерею отпустить из своей епархии и подать благословение иному архиерею, и о том он будет патриарха Дионисия (Константинопольского) наговаривать, чтоб он учинил по воли царскаго величества, и сам он, Досифей, к царскому величеству и к святейшему патриарху Московскому писать будет особо и благословение от себя подаст, а не вместе с Дионисием». Через несколько дней после этого (13 апреля 1686 г.) Досифей призвал к себе Никиту [С. 256] Алексеева и гетманского посла и заявил им, что завтра он едет в Мутьянскую землю и посылает от себя великим государям, патриарху Иоакиму и киевскому митрополиту грамоты, «и Дионисий-де патриарх, – говорил Досифей, – по его совету хотел все учинить по воли великих государей, их царскаго величества». В тот же день Досифей прислал послу свои грамоты, а тот послал ему царское жалованье – двести золотых. Вскоре и Константинопольский патриарх прислал свою отпустительную грамоту на Киевскую митрополию, за что и получил теперь царское жалованье – тоже двести золотых, хотя уже и ранее Алексеев тайно послал ему три сорока соболей[118].
