И он не смог ничего сказать, только пошел дальше. Нина все шла позади и следом за ним перешагнула порог его комнаты, где Таггарт, сердито фыркая, зажег тусклую лампочку и поставил чайник на электрическую плитку. Нина так и осталась стоять у двери, будто ожидая приглашения.
— Садись, — почти сердито сказал он ей и кивнул на кровать, потому что в комнате был только один стул, на котором лежала вытащенная из сломавшейся машины схема. Нина села.
Чай у него был привезен еще с Эйреана, но он усомнился в том, что женщина заподозрит что-то неладное в этом напитке, и налил ей его в оловянную чуть помятую кружку. Только когда он сунул ей кружку в руки и отошел, Нина принялась за еду. Таггарт опустился на корточки перед схемой и принялся рассматривать ее, хотя нормально работать в присутствии чужой женщины не смог бы, — она отвлекала его, да и тусклый свет лампочки, впрочем, был далековато, надо было бы перенести стул со схемой поближе, но он не стал утруждать себя.
Она ела жадно и недолго, однажды поперхнулась чаем и жалко кашляла, так что ему пришлось обернуться и похлопать ее между острыми лопатками. Наконец она собрала последние крошки с платка (признаться, тот был не идеально чистым) и поставила кружку на пол. Таггарт обернулся. Черные раскосые глаза взглянули на него снизу вверх, потом она быстро отвела их и принялась снимать комбинезон.
— Я не принуждаю тебя, — негромко сказал он, заставив ее худые руки остановиться. Женщина склонила голову еще ниже, и на грудь ей упала длинная прядь темно-каштановых волос.
— Я некрасивая? — тихо спросила она.
Это заставило его посмотреть на нее. Она успела расстегнуть молнию комбинезона, и в раскрывшейся бреши показалась ее грудь, слишком белая в сравнении с лицом, на ее шее отчетливо проступала кость ключицы, а под кожей, спускаясь откуда-то с плеча, еле заметно билась синеватая жилка.
— Не в этом дело, — мягче ответил Таггарт. — Ты просто не обязана это делать.
Но она, помедлив, продолжила раздеваться. Он вздохнул и не стал больше ей возражать.
В комнате было прохладно, несмотря на постоянно работающий обогреватель, и кровать была слишком узка для двоих, от Нины пахло хлебом, и поначалу она больше напоминала собой ледышку, лишь потом немного отогрелась и осмелела. Под конец даже обняла его и впилась зубами в его шею, а зубы у нее оказались острые.
Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и так и не потрудились погасить уныло покачивающуюся от сквозняка лампу. Нина сначала вытянулась в неудобной позе и не шевелилась, но потом с трудом, стукаясь локтями, повернулась и зарылась носом в его волосы. Таггарт остался, как был, и смотрел в грязный потолок. Где-то вдалеке было слышно гул моторов, мешающийся с завыванием ветра; на ночь глядя начиналась метель. Возникшее было тепло понемногу уходило.
— Ты и завтра пойдешь предлагать себя за кусок хлеба? — негромко спросил он.
— Мне ничего больше не остается, — ответила женщина. — И мне еще повезло, что я могу это. Косоглазый Митан умер прошлой зимой с голода, когда по его вине сломался конвейер, а три зимы назад умерли даже двое.
Он промолчал.
— Я могу снова прийти к тебе, — немного оробело предложила она. Он ничего не сказал на это, и она добавила: — Я могу убираться и чинить одежду.
— Почему ты такая рассеянная, Нина? — вместо этого спросил он. — Я видел, ты сегодня опять не заметила, что шарикоподшипник с трещиной.
Она зарылась еще глубже, упершись носом в его поросшую щетиной щеку.
— Я ненавижу железо, — прошептала она. — Ненавижу эти маленькие мерзкие шарикоподшипники. Может быть, я могла бы лучше работать в полях. Или в столовой хотя бы. А ты взял бы меня себе, если бы я готовила и убиралась для тебя?
— Нет, — сказал он. Она опять завозилась и повернула голову.
— Правильно, — ответила Нина. — Никому не нужен лишний рот.
Таггарт вздохнул, по-прежнему не глядя на нее. Потом спросил:
— Чего ты боишься больше всего на свете?
Она села в постели и посмотрела на него своими крупными глазами. Они были черными, как ночь, как две бездны, и круглые, будто ягоды. Выпуклый лоб ее тускло блестел на свету.
— Смерти, — сказала Нина. — Я боюсь, что эта ужасная машина, которая заставляет ленту конвейера двигаться, оживет и нападет на меня. Что она засосет меня в свое нутро и перемолет мне кости своими шестеренками.
Он бездумно коснулся ее тонкого запястья и провел пальцем по металлическому браслету; она опустила взгляд на его руку.
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто так, — сказал он. — Можешь прийти завтра вечером, если хочешь. Но будь внимательнее, а то тебя опять лишат месячной платы, а я, может быть, не задержусь здесь надолго.
— Ты уйдешь отсюда?
— Кто знает.
* * *
Серебристо-серые глаза смотрели вверх, встречая собой точно такое же серебристо-серое небо.
Перед ним стояла важная задача, выполнить которую он собирался в течение недели-двух. Главное, чтоб никто не узнал, чем он тут занимается. Впрочем, он уже достаточно освоил нравы местных обитателей и понимал, что никто на него внимания не обратит, доколе он, может быть, не бросится вниз головой с крыши.
Это его вполне устраивало.
Конечно, когда Волтайр узнает, она наверняка накричит на него, будет страшно возмущаться и вообще, а когда узнает Бел, то… но соблазн был велик, Морвейн сутками пропадал в ксенологическом, а у Волтайр был важный проект на работе, и она большую часть дня все равно была занята.
Набрав в легкие воздуха, Леарза подошел к стеклянным дверям небоскреба и сделал картинный жест руками; датчики уловили движение, и двери распахнулись, будто бы послушавшись его. Китаб передернул плечами, поправляя кожаную куртку, и с деловым видом направился к лифтам.
— Последний, — сказал он, заходя в кабину лифта, важно сунул руки в карманы, запрокинул голову. Сердце зачем-то билось, хотя ничего слишком опасного он не затеял.
Еще и лифт то и дело останавливался, впуская и выпуская других людей, не обращавших на него никакого внимания, но вот наконец двери распахнулись, и металлический голос произнес:
— Последний этаж.
Леарза почти что выпрыгнул на ковровую дорожку.
Здание медицинского корпуса научно-исследовательского института Ритира было самым высоким во всем городе, он дважды проверил. Вход на его крышу был закрыт: слишком высоко, да и площадки для аэро находились двадцатью этажами ниже.
Но у Леарзы была своя идея, которую он жаждал проверить на практике.
На этом этаже никого не было, хотя вид в стеклянные окна открывался просто шикарный, и никто не помешал Леарзе подняться по короткой лестнице к металлической наглухо закрытой двери. Дверь требовала электронный ключ, узкая щель для которого нашлась слева; Леарза еще раз оглянулся, насвистывая простенький мотивчик, сунул руку в карман джинсов и извлек подозрительную карточку.
— Ассалам, — пробормотал он, засовывая карточку в разъем; дверь негромко пискнула и открылась. Юркий китаб живо скользнул в образовавшийся проход и захлопнул ее за собой.
Ветер резко ударил ему в лицо, взметнул волосы дыбом, едва не вырвал карточку из пальцев. Леарза поначалу ничего не мог рассмотреть, ему пришлось схватиться за металлический поручень, тянувшийся от выхода к краю крыши, но потом он справился и пошел вперед, хотя глаза слезились и дышать было трудно.
Наконец он повернулся так, чтобы ветер дул ему в спину, и открыл глаза.
Гигантский шпиль медицинского корпуса пронзил собой небо и парил, словно лишенный опоры, в густых облаках; над головой Леарзы ярко светился красный прожектор. Облака были словно сливочное море, они клубились мелкими завитками и беспрестанно убегали за горизонт, окрасившийся в тускло-багряный, а безупречно чистая поверхность над ними имела ровный зеленовато-голубой цвет.
Он стоял, изо всех сил цепляясь за поручень, бывший его единственной опорой в этом мире сливок и неба, и беззвучно смеялся, пока восторг распирал его изнутри. Наконец Леарза не выдержал и громко заорал во весь голос, вытягиваясь; пена облаков быстро поглотила крик, но это было уже неважно, его только что не подбрасывало от эмоций, хотелось прыгать и кричать, просто чтоб еще сильнее ощутить полноту жизни. Отпустить поручень, правда, он не мог и только приплясывал на ветру, наслаждаясь тем, как кеды ударяют о металлическую поверхность крыши.
— Бел Морвейн — зануда! — крикнул он и расхохотался собственной дерзости. Потом задрал голову и в синеющее небо проорал: — Каин, возвращайся, ублюдок!
Ответом ему был только вой ветра. Леарза еще долго прыгал на крыше, пока не почувствовал наконец, как немеют пальцы. Только тогда он осторожно вернулся к двери и кое-как сполз, шатаясь, по лестнице. Небо осталось позади.
