— Он здесь давно? — сухо спросила она Мандахара.
— Уже несколько месяцев, — сказал министр, поставив на ковер свой бокал с «молоком верблюдицы». — Я нашел его в «Хэрродзе»,[81] в Лондоне… Ха! Ха! Ха!
Стефани чуть было не поинтересовалась у министра, почем нынче в дорогих магазинах такие типы.
— Это подлинный лорд, у него есть соответствующие документы. Очень живописный тип, не так ли? Мы всецело преданы демократии, но в культурных и воспитательных целях сохраняем приметы прошлого: предметы и мебель викторианской эпохи и все такое прочее… Когда-то я был простым солдатом в британской колониальной армии — в шестнадцать лет завербовался к гуркам[82] — и мне приятно иметь в своем окружении настоящего английского лорда, который напоминает мне о том, что демократия и независимость могут сделать для ребенка из народа…
Стефани взглянула на барона с внезапным приливом симпатии. Это был, вероятно, скромный жулик, который открыл новый способ жить на содержании в удобстве и роскоши, делая ставку на мелкое тщеславие бывших колонизированных. Словом, он продолжал паразитировать на колониях.
— Да, я одеваюсь в Лондоне, — сказал сэр Давид Мандахар, бросив на английского аристократа взгляд, какой гордый владелец мог бы бросить на королевского пуделя с безупречной родословной.
Господину Дараину не сиделось на месте. Он подошел к Мандахару, почтительно наклонился и шепнул ему на ухо несколько слов.
— Верно, верно! — пробурчал министр. — Не могли бы вы, мисс Хедрикс, поведать о том, что произошло? Я полагаю, произошло немало, если судить по двум трупам… И потом, малыш Али Рахман — он тоже хотел сюда приехать, но я ему помешал, не нужно, чтобы его примешивали ко всему этому, — да, юный Али Рахман утверждает, что вас похитили посреди ночи…
Силы Стефани были на исходе, а изнурение и спад нервного напряжения действовали как наркотик. Она с трудом подбирала слова, мысли не складывались во фразы, и ей приходилось делать почти физическое усилие, будто бы поднимать слоги на большую высоту, — у нее было такое ощущение, что она говорит вручную… «Да, в каком-то смысле это был ручной труд, приходилось рыть, собирать, вытаскивать из глубины, бросать наверх — настоящая работа по выемке слов».
В рассказе, который она записала по настойчивой просьбе Хендерсона, она отмечала: «Мне думается, никогда прежде я не говорила так много, как в ту ночь и в последующие дни… По-моему, я десять-двадцать раз возвращалась ко всем этим подробностям… Но не только потому, что меня расспрашивали — полиция, правительство, мне пришлось встретиться с четырьмя или пятью министрами, да и с вами, Тед… Я знала, что как только я все расскажу, моей жизни уже ничего не будет угрожать… Я перестану быть единственным свидетелем, исчезновение которого будет означать также и исчезновение истины… В общем, я была Шахерезадой из сказок „Тысячи и одной ночи“, этой бедной девушкой, которая должна была говорить без остановки из страха, что ей перережут горло. Я еще никогда в жизни не испытывала такой усталости, но я не опустила ни одной детали, и я даже думаю, что физическая усталость и нервное истощение в некотором роде поддержали меня. Под этим я подразумеваю то, что я уже ни на что не реагировала, усталость уже исчерпала нервные источники, где рождаются эмоции, так что я смогла прожить заново — минута за минутой и час за часом — события той ночи, не испытывая при этом былого ужаса. Словом, я могла говорить спокойно, и помню, что когда я закончила, к небу уже вернулись его краски, а это всегда миг облегчения, эти спокойные утра, ощущение освобождения, как будто с вами больше уже ничего не случится…»
Едва она умолкла, как сэр Давид Мандахар повернулся к Дараину и принялся осыпать его оскорблениями. Она не понимала ни слова, но ярость, заставлявшая дрожать кончики его усов, две жилы, вздувшиеся посередине лба, и взгляд, в котором сверкал убийственный гнев, не оставляли никаких сомнений относительно сути его речи. Господин Дараин перенес эту грозу с благодушием человека, уже давно привыкшего играть роль громоотвода.
— Невероятно! — принялся негодовать затем сэр Давид Мандахар по-английски, повернувшись к Стефани. — Наши горы буквально начинены маоистскими провокаторами и агентами саудовского феодализма… Я потребовал, чтобы границы держали на замке, но армия мне ответила, что у них недостаточно легкового транспорта… Великие державы намеренно отказывают нам в оружии, чтобы держать нас в своей власти… Но мы его раздобудем, будьте спокойны… Если потребуется, мы опустошим наши сундуки, но у нас в скором времени будет самая боеспособная армия во всем Арабском заливе…
— Думаю, у вас больше нет сомнений относительно того, что на самом деле произошло в самолете? — спросила Стефани.
— А у нас их никогда и не было! Нашим врагам нужен был предлог, чтобы вмешаться…
Предлог, подумала Стефани, задаваясь вопросом, правильно ли она расслышала.
— Я настаивал на том, чтобы сразу же рассказать правду, но что вы хотите, я ведь не все правительство!
У Стефани возникло странное ощущение — будто ее тело по-прежнему стягивают ремни, будто они давят на нее… Это не кончилось… Она услышала свой собственный голос, может, чересчур пронзительный, может, чересчур резкий, он говорил:
— Сколько колец делает удав, когда обвивается вокруг вас, чтобы задушить? Три? Четыре?
Она стала считать на пальцах:
— Погодите… самолет… тип, который шел за мной следом, чтобы убить… и сегодняшняя ночь… получается три…
Она почувствовала, как на ее руку легла чья-то рука, и в знак благодарности улыбнулась Руссо. Утро сияло, но этот покой казался ей обманчивым, как если бы свет дня был лишь маскировкой, сверкающим покрывалом, ловко наброшенным на реальность, остававшуюся угрожающей… Она поискала поддержку и уверенность во взгляде Руссо и по его тревожной озабоченности поняла, что теряет контроль над собой. Она попыталась взять себя в руки и призвала на помощь маленькие хитрости своего ремесла, приняла беспечный и непринужденный вид в надежде прогнать страх. Если присмотреться, лицо сэра Давида Мандахара было лицом разбойника с афганских гор, при утреннем свете в его чертах проступили суровость и жестокость, которых никак не скрадывали даже учтивые манеры, приобретенные в английской армии. И уж меньше всего доверия внушала носатая физиономия господина Дараина, который беспрерывно парил вокруг своего министра, как гриф, которому не терпится полакомиться. Это лицо не годилось для рассвета и для сияния раннего, лучезарного утра. А кем был на самом деле тот странный персонаж в машине, этот барон, лорд или не знаю как его там, ничуть не менее безупречный в своем костюме с Савил-Роу[83] здесь, среди пустыни, чем кулуарах Уайтхолла[84] или в пункте взвешивания жокеев на последних дерби? Руссо помог ей подняться.
— Он ничего мне не объяснил, — пожаловалась она, пока они шли к джипу, и тут же умолкла, потрясенная своим осипшим голосом и тем, как неловко в нем соединялись слова, как будто звенья разорванной цепи.
— Я плохо представляю, что бы мог вам сказать Мандахар. Вы уличили их в слабости. Шахирские племена практически так же независимы, как и курды, — а это доказывает, что правительство не контролирует ситуацию в горах. Думаю, что этот пикник явился благородной попыткой сэра Давида Мандахара показать, что он готов встретить конец своей политической карьеры как джентльмен. Сигарета и стакан рома, которые полагаются приговоренному к смерти, только по классу «люкс»: икра, паштет из гусиной печенки и шампанское… Из всех членов правительства он самый ярый противник предоставления шахирам независимости. Так что после случившегося его политическое положение…
Руссо пожал плечами.
— Думаю, через сорок восемь часов он подаст в отставку. Жаль. С такой физиономией он достоин представлять эту страну…
— Да, красивая голова, — пробормотала Стефани.
Они ехали уже с полчаса, когда облако пыли возвестило о двигавшейся им навстречу машине.
Это был «роллс-ройс».
За рулем сидел Али Рахман. Он резко развернул «Серебряное облако» поперек дороги, и стало ясно, что рулем и тормозами он пользуется не столько для того, чтобы управлять автомобилем, сколько для того, чтобы выражать свои чувства. Принц медленно вышел из машины и направился к ним, уставившись на Стефани, как на привидение.
— Господи, — пробормотал он. — Я был уверен, что они вас убили…
— Кто это «они»? — спросила Стефани.
Али Рахман покачал головой.
— Не знаю. Те, кто вас похитил… вероятно, ради выкупа… такое еще случается… даже на Западе… В Аргентине похитили директора «Фиата», и…
Он умолк. На нем были синие джинсы и американская рубашка из толстой шерстяной ткани в клетку.
