Глядя на него сейчас, на его колоссальный стройный корпус и приземистые башенки, он вдруг понял, что уже не смог бы ответить на ее расспросы с безусловной лояльностью. Да, о соборе по-прежнему можно сказать, что он похож на огромный корабль. Но он пришвартован к земле и навсегда застыл в полной неподвижности. Его острые углы и конусы похожи на набор примитивных детских строительных игрушек, собранных вместе ребенком, которому недоставало фантазии.
Он тряхнул головой, словно прогоняя от себя непрошеные мысли, и шагнул внутрь собора.
Как всегда, тот был полон света – яркого, очистительного, прозаичного света, – в котором все предметы были видны совершенно отчетливо; словом, он был полной противоположностью венецианским церквям. Когда Венделин был молод, собор олицетворял собой все величие его веры. Ordnung und Klarbeit, порядок и ясность. Он олицетворял оба эти качества, причем в самом широком смысле. Теперь же Венделин вынужден был признаться себе, что собор разочаровал его. Цвета его были холодными и стылыми. Внутреннее его убранство не заставляло его покрыться мурашками, как всегда случалось в соборе Святого Варфоломея в Венеции.
Он прошел, как и намеревался изначально, к Taufkapelle[74] по правую руку от нефа, где хотел зажечь свечу в память об Иоганне. Капители ее четырех приземистых колонн были украшены резными листьями аканта[75]. Он не мог не сравнить их с теми, что остались в Венеции, где искусство буквально рекой лилось из умелых рук ремесленников, отчего листья обвивали колонны так изящно, что, казалось, продолжали расти. Здесь же, в Шпейере, каменный акант замер по стойке «смирно», словно умирая на острие иглы.
Венделин поставил свечку Иоганну в одной из алтарных крипт и, запинаясь, прочел краткую молитву по-немецки. Перед его внутренним взором поплыли воспоминания о брате, среди которых наиболее яркими оказались два: Иоганн в stamperia нанимает молодого Бруно Угуччионе; и он же приносит в fondaco драгоценный документ, дарующий им право на монополию.
При мысли о stamperia и проблемах, которые ожидают его там, на него нахлынула усталость. Теперь, когда он до конца выполнил свой долг перед Иоганном и похоронил его, в душе у него поселилось опустошение. Пришло время принять на себя остальные обязанности, которые оставил ему брат. Столь поворотный момент между двумя большими задачами, вдруг сообразил он, раскачиваясь на коленях на холодном каменном полу, предлагает ему возможность сбежать.
«Я могу остаться здесь, – подумал Венделин. – Мне совсем не обязательно возвращаться». Но пустоту в душе внезапно заполонило желание услышать голос жены, увидеть ее глаза и ощутить, как ее руки обнимают его.
Он поднялся на ноги и зашагал обратно к Литтл-Хэвенз-Элли.
– Мне пора уезжать, – сообщил он своим родителям. – Меня ждет жена. И мое дело. И дело Иоганна, которое я должен продолжать ради него.
Родители вежливо кивнули в знак согласия. Они не стали провожать его до речного причала, а помахали ему вслед из окна своего дома. К тому времени, как он достиг реки, все его мысли были устремлены только к Люссиете.
Когда он спросил, что привезти ей на память о богатствах города, жена попросила подарить ей лишь его детский портрет. И теперь тот, взятый у матери и завернутый в овечью шерсть, лежал сверху на его вещах в дорожном сундуке. Мать была явно недовольна, отдавая портрет (Венделин с легкостью читал ее мысли – он будет все время находиться рядом с женой, так что это ей, матери, требовалось напоминание о нем). Он мельком взглянул на свое изображение, надеясь оживить воспоминания детства, которые с некоторых пор ускользали от него. Но рисунок был плох – выражение его лица на нем было неестественным, застывшим, каким-то неживым. И тут Венделина пронзила неожиданная мысль: «А вдруг я действительно был таким до того, как приехал в Венецию?»
Глава седьмая
…Всех полуостровов и островов в царстве Нептуновом, в озерных и морских водах Жемчужина, мой Сирмионе! О как рад я, Как счастлив, что я здесь, что вновь тебя вижу!
Наконец-то он вернулся ко мне. Он провел в моих объятиях еще одну ночь в гостинице «Красные медведи», и уже на следующий день мы счастливо тронулись в обратный путь на юг. У меня было легко на душе, потому что он в одно мгновение показал мне, что простил мой эгоизм и трусость и что по-прежнему не догадывается о подлинных мотивах, заставивших меня остаться. Первое, что он сделал, – это положил ладонь на мой живот и с надеждой заглянул мне в глаза. Когда же я покачала головой, он прижал меня к своей груди и сказал: «Что ж, мы можем начать сначала прямо сейчас».
Много позже он поднялся с постели и подошел к своему кожаному саквояжу. Он отдал мне свой детский портрет, который я поцеловала, надеясь, что он поймет: ту его часть, которая принадлежит Шпейеру, я люблю так же сильно, как и венецианскую, при условии, разумеется, что его немецкая половинка останется рядом со мной в Венеции.
Я не стану утомлять вас описанием нашего обратного путешествия, поскольку оно было сопряжено с теми же самыми тяготами и лишениями, которые лишь усилились с наступлением по-настоящему холодной погоды. Вы должны сами постараться вообразить себе водопады, роняющие ледяные слезы с черных скал, озера, укутанные рваными сетями промозглого тумана, укусы снежинок на моих щеках, старух в шалях, привязанных к тележкам, словно трупы…
Представьте себе ужасы первого нашего путешествия, удвоенные, но подслащенные мыслью о том, что мы возвращаемся обратно в Венецию.
Спускаться с гор оказалось гораздо труднее, чем подниматься, поскольку дорога испортилась окончательно. Впоследствии мне казалось, что весь путь вниз по склонам Альп до озера Комо я проделала, затаив дыхание. И только когда горы отступили окончательно, превратившись в невысокие холмы, словно взбитый яичный белок, оставленный на солнце, чтобы он осел, я вновь ощутила, что становлюсь самой собой. А когда до нас долетел запах моря, а дома и церкви начали удивлять своим разноцветьем, я поняла, что страхи перед драконами, привидениями, морозом и вообще горами оставили меня. Но лишь оказавшись дома, на равнинах над Венецией, я почувствовала, как с плеч моих свалилась их тяжелая ноша и я вновь могу дышать свободно.
Но все-таки путешествие наше не было таким беспросветно печальным, как в первый раз. Случился в нем и один приятный момент. Когда мы уже миновали озеро Гарда, хотя я всей душой стремилась поскорее попасть домой, муж убедил меня сделать небольшой крюк и заглянуть в Сирмионе, где пятнадцать веков назад жил римский поэт Катулл. Видите, уже в то время мой супруг вынашивал идею о том, чтобы напечатать поэмы Катулла, те самые поэмы, которым вскоре предстояло самым коренным образом изменить нашу жизнь. В Венецию попал один манускрипт, и все ученые-схоласты заговорили о нем.
