– Что ж, – усмехнулся Евлампий, – меня сможешь найти через Федота Авдеева, а пока будь здрав.
– Будь здрав.
На сем попутчики распрощались. Евлампий, сославшись на надобность кого-то посетить в ближайшей деревушке, свернул на еле заметную тропинку, и в городские ворота Михайло въехал один.
ГЛАВА 27
Несмотря на все опасения Михаила, сей мрачный град принял московского посланника довольно дружелюбно. Конечно, в сердце Андрея Михайловича кипела злоба за своего верного слугу, но то была ненависть к Иоанну, и срывать зло на ни в чем не повинном человеке он не собирался.
К тому же, замучив Иоаннова гонца, в Московию пришлось бы посылать еще одного преданного слугу – а это значило отправлять его не только на смерть, но и на страшные пытки.
А Курбскому хотелось, ой как хотелось передать Ивану Васильевичу еще хотя бы одно письмо, чтобы царь захлебнулся в собственной желчи.
В его голове возникла другая, не менее каверзная задумка, и Андрей от удовольствия даже потирал руки, словно уже видя перед собой перекошенное от гнева лицо Ивана Васильевича.
Курбский не только со всем подобающим потомку Мономаха внешним величием приготовился принять посла, но и испытывал глубокое напряжение всех своих душевных сил. Каково же было его удивление, когда с сим непростым заданием к нему прибыл Михайло Шорин, с которым сколько раз едали они из одного котла под Казанью. Самые противоречивые чувства обуяли Андрея, но, в конце концов, Казань взяла свое: после первых слов приветствия два друга крепко обнялись, и все страхи Михаила и колебания Андрея словно смыло водой.
Долго беседовали они и о делах государственных, и о той непростой ситуации, в которой оказался Андрей, о долгом пути Михаила и просто о делах семейных. Однако один из товарищей не был до конца откровенен – хотя ни в чем ни разу и не солгал другу, но все же кое-что недоговаривал.
Однако, заметив, что Михаил все же устал с долгой дороги, наиболее важные разговоры решено было оставить на завтра. Курбский предложил Шорину быть гостем в его роскошном тереме: принять баньку, отобедать с хозяином, да впервые за который день выспаться на мягком ложе. Устав как душевно, так и телом, Шорин с радостью согласился. Уже засыпая, он почему-то вспомнил Евлампия и усмехнулся: что же все-таки ему от меня нужно, раз он так старательно возводил напраслину на человека, который принял его как родного брата.
На следующий день все повторилось – в занятных им обоим разговорах пролетела первая половина дня, затем осматривали поместье, да так за этим делом и пролетело время, хотя даже половина поместья не была осмотрена. Вслед за первым днем наступал второй, за вторым – третий, за третьим четвертый…
Как ни странно, но в новом поместье Курбского Михаил чувствовал себя гораздо спокойнее, чем дома. Никто не дергал, не требовал спешных решений, приказаний, распоряжений, не было этих выматывающих душу разговоров с Темрюковной, ночных побудок по приказу государя…
Напротив, Курбский всячески содействовал тому, чтобы именно такая жизнь, словно трясина, стала засасывать Михаила в самые глубины своих недр.
Сам того не замечая, Шорин начал привыкать к такой жизни, и ему уже стали казаться само собой разумеющимися разговоры о с Андреем о том, где бы Шорину справить новый терем. Словно в сладком забытьи мечтал он о той жизни, которая вот-вот у него начнется. Даже челядь, и та свыклась с поселившимся в тереме боярином, а, кроме того, у Михаила уже появились и собственные слуги… А день меж тем неумолимо сменялся днем…
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы однажды Михаилу не приснился кошмарный сон, заставивший его вернуться с небес на землю. Во сне видел он Машеньку, и связаны были ее руки тонкой, словно стальной нитью. Как ни пытался Михайло освободить свою возлюбленную, ничего у него не получалось: стоило чуть натянуть нить, как она врезалась в нежное девичье тело, и на коже выступали алые капли. В страхе проснулся Михайло, и первое, что он сделал, – начал считать дни своего пребывания у Курбского.
– Да, подзасиделся я у Андрея Михайловича, – пришел к выводу Шорин. – Пора и честь знать.
Утром Курбский встретил московского гостя совсем в ином расположении духа, нежели обычно. Михайло, вспомнив о делах, торопил Андрея с ответом, Андрей незаметно отпирался, пытаясь задержать Шорина, и, в конце концов, уговорил-таки Михаила подождать еще немного. Однако когда истек положенный срок, Курбский вновь придумал какую-то отговорку, чтобы не отпускать друга.
Наконец понял Михайло, о чем предупреждал его Евлампий: и впрямь приготовили ему каверзу, да только такую, что и каверзой-то назвать нельзя. Хитро, ой как же хитро придумал Андрей – не убийством и пытками отомстить Иоанну, но плюнуть в самую душу, в самое сердце, переманив к себе самого близкого государева друга!
«Да, не напрасно Курбский стяжал славу победителя», – думал Шорин, восхищаясь тем, с каким мастерством Андрей выполнял задуманное.
Придя к мысли, что ему все-таки придется обратиться к Евлампию, Михайло решил выяснить, кто же такой Федот Авдеев. За расспросами долго ходить не пришлось – спросил какую-то бойкую служанку, и та, нисколько не удивляясь, ответила, что это местный лекарь. Живет он за городом, в лесу, но не в самой глуши, так что добраться туда довольно легко.
Расспросив о нем поподробнее, Михайло на следующий день, не докучая Курбскому, отправился в лес.
Хижину Федота нашел он легко и быстро – к ней вела единственная тропинка, не заметить которую мог разве что слепой. Вид у избы и двора был ухоженный, хотя все было сделано весьма скромно и просто. Шорин постучался, и на пороге появился хозяин. Что-то до ужаса знакомое было во всем его облике, и Михайло даже вспотел, вспоминая, где же им доводилось встречаться.
Каково же было его удивление, когда, уже сказав первые слова приветствия и войдя в дом, в лекаре, у которого не было ни единого белого волоска, он узнал Евлампия, бывшего седым, как лунь. С охапкой волос цвета воронова крыла и такой же бородой он смотрелся несколько странно.
«Ну если Евлампий еще и бороду красит, не лучше ли с Курбским остаться?» – мелькнула у Михаила предательская мысль, настолько поразительным было это превращение.
– Хе-хе-хе, – рассмеялся не то Федот, не то Евлампий, – не узнал? Говорил же я, что нет у меня обратной дороги… Да не обо мне сейчас речь, рассказывай, что все-таки приключилось.
Выслушав горести Михаила, Евлампий ответил:
– Ну да все не так страшно, как я было подумал. Сделай просто – начни строить терем и пообещай Андрею привезти жену. Однако скажи, что шкурой рисковать не хочешь: надо бы доставить государю послание, а пока он очередную бумагу отписывать будет, вместе с супругою спешно покинешь Москву. Если через день Курбский напишет письмо, значит, мой план работает. Если нет, придешь еще раз – придумаю что-нибудь посложнее.
Михайло про себя выругался – неужто он сам не мог до такой простой вещи додуматься! Так нет же, теперь придется с этим чернобородым ехать бес знает куда!
Напоследок Евлампий добавил:
– В Москву отправляться будешь, выезжай через городские ворота, но потом вернешься сюда.
Михайло, последовав совету старца, прекратил попытки давить на Андрея, а позже начал вести разговоры о том, как бы перевезти сюда свою зазнобушку. Шорину даже не пришлось просить Курбского дописать письмо. Неподдельное умиротворение, которое Михаил испытывал в начале своего приезда, сослужило Михаилу хорошую службу: Андрей поверил желанию Михаила жить в Вольмаре. Вот только слишком быстро летели дни, и это не на шутку тревожило Михаила.
В конце концов, настал долгожданный день отъезда, и Андрей с Михаилом, можно сказать, и не прощались: Курбский верил, что совсем скоро Шорин появится вновь, не один и уже навсегда. Однако, зная, что путь Михаилу предстоит долгий и опасный, Андрей перед дорогой сделал другу подарок.
Куда-то на миг отлучившись, Курбский принес ларчик: достав из него огромный перстень с ярко-красным камнем, он надел его на перст Михаила.
– Знаешь, Михайло, он у меня еще при украинских делах оказался… Однажды сказывала мне одна старуха – ранен слегка я был, так она меня лечила, – дескать, ежели тот перстень дареным был бы, стал бы он тогда приносить удачу. Носи его, Михайло, да береги, кто знает, может, он тебе поможет выполнить последнее поручение государя.
Михайло со словами благодарности принял подарок Андрея, а в голове, словно эхо, отдавались слова князя: приносить удачу, приносить удачу, приносить удачу…
В который раз вглядывался Михайло в глубины дорогого самоцвета, в который раз от сомнений и размышлений шла кругом голова, и в который раз не было ответа на мучивший его вопрос. Тот, не тот, заветный, не заветный… Михаила утомили до невозможного такие мысли, но не думать про перстень он уже не мог.
