Я уже хотел высказать подполковнику Томашеку свое мнение, но он остановил меня:
— Ничего не говори, еще есть время. Я согласился, что время еще есть.
— Ты уже читал об инициативе? — вдруг спросил Томашек.
Я утвердительно кивнул.
— Ну и как?.. — попытался он что-нибудь выведать.
— Это не для нас. Мы бы не смогли.
— Это твое мнение или Индры?
— Нас обоих, — ответил я.
Подполковник Томашек укоризненно посмотрел на меня, и я понял, что должен уточнить свое заявление, а потому добавил:
— Больше его, чем мое.
— Значит, именно этим вы будете заниматься со всей ответственностью, — облегченно произнес он.
— Будем, — ответил я.
— А то, что через год ты поедешь на учебу, не должно быть для тебя препятствием, — заметил он.
Я немного обиделся, что он напоминает мне об этом, и, может быть, поэтому спросил его:
— У врача вы все-таки еще не были?
Грустно взглянув на меня, он ответил:
— На это будет свое время, дружище. И довольно скоро.
* * *
Дома Лида встретила меня вопросом, не чувствую ли я какого-либо постороннего запаха.
Я не понял, что должен был чувствовать.
— Как будто что-то гниет, — уточнила Лида, заметив мой вопросительный взгляд.
Я никогда не считал, что обладаю каким-то сверхъестественным обонянием, поэтому меня совсем не обеспокоило, что я ничего не чувствовал.
Между тем Лида внимательно осмотрела всю квартиру, проверила шкафы, заглянула под диван. Источник неприятного запаха ей обнаружить не удалось, и это привело ее в нервозное состояние.
— Где-то здесь должно быть что-то такое, что распространяет этот запах! — Она не хотела так просто сдаваться. — Дети, наверное, притащили дохлую мышь и спрятали ее где-нибудь.
Казалось, Лида с радостью вытащила бы детей из кроватей и подвергла перекрестному допросу, но, к счастью, она не сделала этого.
В конце концов она оставила поиски и, видимо, пришла к заключению, что я вообще-то заслужил ужин. Едва я вошел в кухню, у меня возникло такое же чувство. Я уловил любимый запах, распространяющийся с кухни. Постепенно я догадался, что на ужин у меня будут галушки.
Когда Лида поставила передо мной тарелку, я обрадовался, что не ошибся в своих предположениях. Но она понюхала, поморщилась и заявила:
— Что-то не нравится мне это мясо. Кажется, тебе не стоит его есть. Лучше я сделаю яичницу.
Я тоже понюхал, решив, что, если будет хоть малейшая возможность, не откажусь от своего любимого блюда. И, снова ничего не почувствовав, с аппетитом, слегка ослабленным Лидиными подозрениями, принялся за еду.
— И все-таки мне кажется, что тебе не следовало бы это есть, — повторила она, когда я ринулся на кухню за следующей порцией.
Я привык поворачиваться к проблемам лицом и не люблю откладывать их решение на потом, поэтому еще во время ужина я сказал Лиде:
— Сегодня я узнал от подполковника Томашека интересную новость, — и многозначительно помолчал в ожидании, что Лиду заинтересуют подробности.
Однако мое ожидание не оправдалось. На это сообщение она вообще не обратила внимания, потому что именно в этот момент занялась холодильником. Причем на лице ее сохранялось кислое выражение.
— Что ты делаешь?
— Нужно его как следует вымыть. Что-то испортилось, и появился нехороший запах.
Я наклонился к холодильнику, но и на этот раз ничего не почувствовал.
— У меня пропало обоняние, — заявил я, хотя нисколько не пожалел о пропаже. В определенных условиях без обоняния можно жить лучше, чем с обонянием.
В то время как Лида чистила холодильник, меня осенила мысль, которая, особенно с учетом сообщения Томашека, испугала меня.
Прошло несколько минут, прежде чем я задал довольно обычный на первый взгляд вопрос:
— А соленого огурчика тебе не хочется?
— С того года, когда был очень хороший урожай на огурцы, я их видеть не могу, — ответила Лида, не уловив намека в моем вопросе.
Я почувствовал значительное облегчение. И так как это было в моей привычке, я решил взять быка за рога и сказать Лиде все.
— Подполковник Томашек сообщил мне сегодня, что меня предполагают послать на учебу.
— Но ты же совсем недавно окончил училище, — наивно заметила Лида.
— Три года назад, — уточнил я.
— От тебя и теперь мало помощи. А как будет потом, я и представить не могу. Если вечером не задержишься в части, то просидишь над книжками и в субботу и воскресенье как пить дать.
— Речь не идет о заочном обучении, — заметил я.
— Какая разница — заочное или экстерном?! От того что ты будешь каждую минуту сидеть над книгами, ничего не изменится.
Открыв клетку, я решил все же выпустить птенца:
— На учебу — это означает на три года поехать в Братиславу.
Только теперь Лида полностью осознала смысл моих слов.
— Ты это говоришь серьезно?
Меня немного раздражал какой-то глухой тон ее голоса.
— Им придется отказаться от этого. — Тон ее стал жестким и холодным. — И тебе тоже, если ты на это рассчитываешь.
— Рассчитываю, Лида, и довольно серьезно, — сказал я, удивленный ее словами и непримиримостью, которой совсем не ожидал и не мог объяснить. Я пришел к выводу, что мне необходимо проявить себя в качестве агитатора. — Я знаю нескольких замполитов батальонов, которые занимают эту должность уже много лет и успешно справляются со своими обязанностями. И несмотря на это, они недовольны. Они отказались идти в академию по семейным обстоятельствам или из-за того, что им не хотелось учиться, а теперь никто не знает, что с ними делать дальше. Повысить в должности их не могут, для этого необходимо высшее образование, поэтому они так и сидят на батальоне. Пережили уже нескольких командиров. И не знают, что делать дальше. Мне нравится служба в армии, нравится политработа, но оказаться в их положении я бы не хотел…
— Значит, ты готов исчезнуть на три года, а мать четверых детей оставить здесь одну?! — сказала Лида.
— У тебя с головой все в порядке? — заботливо спросил я ее. Бывают случаи, когда человек может что-либо перепутать или забыть, но чтобы мать забыла, сколько у нее детей?! Такое бывает в самых крайних случаях.
— Болит, — подтвердила она, — и не только голова.
— Сходи к врачу, — посоветовал я.
— Еще успею, — ответила она.
Я хотел ей объяснить, что, если человек плохо себя чувствует, он не должен откладывать посещение врача, но потом до меня дошло.
— Это же прекрасно!.. — восторженно воскликнул я, однако Лида моего восторга не разделила.
— Но если я не ошибаюсь, то после двух идет три, — попытался я говорить радостным тоном. — Или сейчас в школе учат по-другому?
Лида не дала мне напрасно напрягать мои мозговые извилины.
— Моя мать — из двойняшек, я — из двойняшек, у нас — двойняшки. Два плюс два будет четыре, с этим ты не можешь не согласиться.
Я встал из-за стола, подошел к Лиде и нежно обнял ее.
— Разумеется, на учебу я не поеду. Отложу до будущего года, — заявил я, ожидая благодарности.
— А что от этого изменится? — У нее не было настроения для нежностей. — Двое старших детей пойдут в первый класс, а двое младших будут на моих руках, потому что папочка днем работает над собой, а по вечерам ходит на пиво, — сказала Лида со злым выражением лица.
Ничего подобного я от нее не ожидал. Раньше она считала, что человек до самой смерти должен учиться, и обычно великодушно принимала мои сообщения о том, что в субботу и воскресенье я снова буду отсутствовать.
— Но все-таки какое-то решение нужно найти, — сказал я, все яснее сознавая, что женщина, если речь идет действительно о настоящей женщине, забывает самые высокие принципы, если они оказываются в противоречии с ее призванием матери.
«Кажется, я так и зачахну на батальоне», — подумал я про себя, направляясь в ванную комнату. Когда я чистил зубы, мне пришло в голову, что надо было бы посоветоваться с подполковником Томашеком. Может быть, он придумает какой-нибудь выход из этой ситуации. Но потом я отбросил эту мысль. Это вопрос, который я должен был решить сам, никого другого к этому не привлекая. Вопрос, так сказать, исключительно личного характера. Что может знать Томашек о семейных отношениях? Или о том, что женщина, с детства воспитанная на трудах Коменского, может так резко, говоря с небольшим преувеличением, протестовать против того, чтобы отец ее детей продолжал учебу, и даже упрекать его за то, что по вечерам он ходит пить пиво?
— Может быть, на этот раз закономерность, по которой в вашем роду всегда бывают двойняшки, подведет, — сказал я Лиде, когда мы укладывались на наше супружеское ложе.
— Три или четыре — это все равно, — заявила она и повернулась ко мне спиной, давая понять, что на сегодня дискуссия на эту тему закончена.
