— Прости, — прошептал, понимая, что любовница его не слышит, — так было нужно, — тронул пальцем едва заметный выступ на ящике стола. Достал маленький черный телефончик. Ткнул в кнопку быстрого набора.
— Что произошло? — поинтересовался голос в трубке. — У тебя проблемы?
— Не то чтобы проблемы, — Тимур постарался говорить уверенно и спокойно. — Просто сегодня я кое о чем узнал и решил предпринять некоторые шаги без предварительного согласования, будучи абсолютно убежден в том, что поступаю правильно.
— Докладывай! — велел голос и Тимур, стараясь не упускать детали, но при этом, пытаясь объяснить, что им двигало, рассказал о случившемся нынче вечером разговоре и о том, что за ним последовало.
— Надеюсь, это все? — уточнил голос.
— Да, — подтвердил Халфин, — это все.
— Надеюсь, ты предупредил женщину о том, что все, о чем она узнала, не должно покинуть пределы твоего кабинета?
— Да, — кивнул Тимур, словно собеседник мог его видеть. Добавил: — И она понимает и принимает моё решение.
— Я сообщу, что мы думаем о случившемся и скоординирую твои действия, после доклада и совещания, — монотонно вещал голос в трубке. — От дальнейшей самодеятельности воздержись.
Тимур держал в руке не издающую ни единого звука трубку. Он понял, что собеседник отбился, даже не уточнив дату и время следующего звонка.
Швырнул трубку обратно в ящик. Снова посмотрел на экран.
Милочка даже не пошевелилась за все время. Казалось, что она смотрит в одну точку и о чем-то думает. Принимает какое-то решение.
«Но ведь я же тебя предупреждал!» — думал Халфин. — «Я подверг тебя испытанию и унижению, которое сумеет вынести далеко не каждая женщина! И сказал, что подобное может повториться! Запретил задавать вопросы! Велел поступать так, как я скажу! И ты все приняла! Со всем согласилась! Почему же сейчас все не так?! Что изменилось?»
Впрочем, Тимур прекрасно понимал и почему, и что. Когда дело касалось непосредственно Людмилы, она могла пожертвовать многим. Стерпеть и принять. Хотя бы потому что она — взрослая женщина! Вполне сложившаяся в плане характера и состоявшаяся, как профессионал. Она сама выбирает свой путь и принимает за себя решения!
Но сейчас речь шла о Диане! О девочке, глядя на которую в голову проникала мысль, что судьба схватила её за волосы и колошматит обо все углы, попадающиеся на пути с момента рождения. Что так не должно быть! Не должно и не может. И если в твоей власти хоть немного осветить путь этого ребенка — сделай это! А потом уже думай о том, что будет с тобой лично.
Халфин снова нажал на выступ в ящике. Достал другой телефон, отличающийся от первого только тем, что был не угольно-черным, а тёмно-серым.
— Когда вас встречать, Тимур? — голос Марты звучал так, словно она и не ложилась спать. Словно за окном было позднее утро, а не два часа ночи.
— Дата моего визита еще не определена, — ответил Халфин.
— Понимаю, — в голосе собеседницы не было удивления. — Могу ли я спросить, чем вызван ваш звонок.
— Картина, — вздохнул Тимур. — Та, что в ваших апартаментах в Париже, — умолк, замявшись.
— И что с ней? — поторопила Марта.
— Как зовут ту, что на картине нарисована? — Халфин решил не скрывать цель звонка. — Как имя вашей прапрабабушки, изображенной на ней?!
— Евдокия Оленина, — медленно ответила Марта. — Могу я узнать, чем вызван ваш вопрос?
— Пока — нет, — ответил Тимур. — Есть кое-какие соображения и догадки, но озвучивать их еще рано.
— Надеюсь, что вы сообщите, если догадки обретут статус истины?
— Этот телефон все так же не прослушивается? — сменил тему Халфин.
— Да, — ответила Марта. — Кроме вас по этому номеру никто позвонить не может.
— Хорошо, — во вздохе Тимура Марте послышалось облегчение. — Я свяжусь с вами, когда и если все прояснится, — нажал клавишу отбоя.
Через несколько минут Халфин вошел в спальню. Быстро преодолел несколько метров до кровати, прижал к себе Людмилу, попытавшуюся отстраниться:
— Прости, — прошептал, — так было нужно.
— Зачем? — всхлипнула от обиды Милочка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тимур понимал, что сейчас не время пытаться хоть что-то объяснять. Он только сжал Милочку еще крепче:
— Девушку на картине зовут Евдокия Оленина. Теперь мы знаем.
— И что нам делать с этим знанием? — Милочка уже почти перестала обижаться на любовника.
— Пока — ничего, — Тимур уже лежал рядом с нею. — Сейчас нам нужно отдохнуть и хоть немного поспать. Уже через три часа в доме снова будут люди и я должен их встретить.
Людмилу совершенно не интересовало, кто прибудет и почему Тимур должен прибывших встречать.
— Я не хочу спать, — уткнулась лицом в плечо.
— Я тоже вряд ли усну, — ответил, касаясь губами её приоткрытого рта.
Глава пятая
Мадам Марта стояла у портрета Евдокии Олениной в одной ночной сорочке:
— Ну вот, Дунечка, все случилось, как ты и говорила, — шептала, обращаясь к портрету, — а я тебе не верила, — улыбнулась, подумав: «Хорошо, что никто не видит, как я беседую с картиной!»
История этого полотна, равно как и история девушки, на нем изображенной, передавалась из уст в уста в семье Марты на протяжении нескольких поколений.
* * *
Муж шестнадцатилетней Дунечки Олениной заказал портрет своей горячо любимой юной жены тогда еще малоизвестному художнику Константину Маковскому.
Живописец был если и не так чтобы молод, но хорош собой. Чем выгодно отличался от статского советника Павла Оленина, который хоть и сумел прельстить немалым состоянием родителей Евдокии, с радостью выдавших за него единственную дочь, любви в девичьем сердце так и не пробудил.
Статский советник задаривал Дуняшу, выполнял любой каприз юной жены, а потому, когда супруга выразила желание иметь свой портрет, с радостью согласился. И, будучи по натуре мужчиной весьма бережливым, решил не тратиться сверх меры и пригласить для написания картины художника малоизвестного. Один из партнеров по карточной игре, которой Оленин предавался не чаще раза в месяц, сообщил адрес мастерской художника, куда Павел явился на следующий день.
Долго уговаривать живописца, вовсе не страдающего от обилия заказов, не пришлось. Уже через несколько дней он приступил к работе в особняке Олениных на Остроженке.
Константин решил изобразить юную жену заказчика в классическом старинном русском наряде. Статский советник хотел видеть Евдокию в новомодном платье, недавно привезенном из Парижа, увешанную драгоценностями, с высокомерно поднятым подбородком и презрительным взглядом. Но идея предстать перед публикой в облачении русской боярышни настолько захватила Дуняшу, что уговорить мужа изменить первоначальный план оказалось не сложно. Тем более что в матушкином сундуке отыскался и кокошник, с расшитым стеклярусом и речным жемчугом очельем, и «красная» рубаха с пышными рукавами, и парчовый сарафан.
Когда Дуняша вошла в комнату, оборудованную для написания портрета, уже одетая в привезенный накануне наряд, художник едва сдержал готовый вырваться возглас восхищения. Настолько хороша и невинна была юная Оленина.
Необходимость присутствовать при дворе для выполнения служебных обязанностей вынуждала Павла Оленина выезжать из Москвы, покидать которую его жена категорически отказывалась.
Конечно, дом, по старомосковской традиции, кишел челядью. Конечно, при сеансах живописи всегда присутствовала нянька Дуняши. Но чем могут воспрепятствовать слуги и подслеповатая глухая нянька двум молодым сердцам, которые тянутся друг к другу все сильнее с каждым днем?
Работа над портретом приближалась к концу, когда в один из приездов мужа, Евдокия сообщила ему о своей беременности. И сказала, что отказывается позировать в дальнейшем, сославшись на какую-то народную примету, которую шепнула ей на ушко любимая и любящая нянюшка.
Павел вошел в комнату, где Маковский ожидал появления своей модели и сообщил ему о решении жены.
