я сделал, Драмголд? Книга уже умерла, разве нет?
– Умерла, Коснахан? Да ладно! Вот увидишь, когда выйдет на итальянском, она станет сенсацией!
Рим, размышлял он, впадая в тихую паранойю… Как прав был тот историк, которого все-таки не мешало бы почитать: успех располагает к небрежности, иными словами – к самоуспокоенности и лени. И разве сегодня днем он не гонялся за тревожным проблеском мимолетной славы? Что скрывалось за этими «дополнительными биографическими материалами», о которых писал Артур и которые он уже мысленно составлял для «Гарибальди», дав себе на подготовку три часа, более-менее достаточных, чтобы обозначить сюжет «Войны и мира»? Если так пойдет дальше, нетрудно представить себе свое второе «я», бредущее по Европе за этим ignis fatuus, бесовским блуждающим огоньком, в Финляндии, Германии, Швеции, и бог знает чем все закончится: возможно, преследуя своего немецко-швейцарского переводчика аж в самой Южной Америке, он вообще не вернется домой.
Чего же он добивается? Неужели так стремится к признанию, о котором никто и не подозревает? Ему будет достаточно одного доброго слова или даже не слова, а какого-то знака, благосклонного взгляда, который сказал бы ему, как говорили в Америке, что в его ниспровергнутой книге все же присутствует определенное мастерство. Не того ли он ждал и в Европе? Может быть, по жестокой иронии судьбы ему, уроженцу острова Мэн, а ныне «успешному американцу» и «напыщенному капиталисту», дано на собственном опыте – перед презрительным судом европейских сородичей, чьи утробы набиты американской тушенкой, а кока-кола буквально течет из ноздрей, – испытать пресловутый «европейский холодный прием»?
Проклятый Модди Ду![107] Но чего еще, кроме этого доброго слова, он ждал? Безусловно, в Америке он даже узнал, какие преимущества можно извлечь из «мгновенного успеха» (как будто «английскому» имигранту незнаком американский холодный прием!), – люди, не дававшие ему в долг, когда он сидел без гроша, теперь все разом звонили ему в любое время дня и ночи, предлагая займы, люди, которые раньше вообще с ним не разговаривали, теперь наперебой стремились к общению, слали ему из Голливуда телеграммы: «Это хорошие деньги, Коснахан, большие деньги», – а когда понимали, что денег нет или есть, но совсем не такие большие и что его слава не так велика, как они думали сначала, то сразу же переставали звонить и писать; люди, прознавшие, что он едет в Европу, тут же стремились с ним подружиться и предлагали пятитысячные купюры французских франков в обмен на доллары – эти купюры у него изъяли на таможне как незаконно ввозимую валюту и не вернули, так что на выходные в Париже он остался на мели; писатели, которые раньше даже не взглянули бы в его сторону, теперь выражали желание посмотреть на него или хотели, чтобы он безвозмездно что-нибудь написал для их литературных журналов, один именитый канадский писатель, напротив, снизошел до заявления: «Конечно, я не читал вашей книги, Коснахан», а одна дама, тоже писательница, причем весьма состоятельная, с которой он познакомился в баре еще до женитьбы, всерьез претендовала на двадцать пять процентов прибыли от продаж «Сингапурского ковчега», потому что лет десять назад Коснахан пошутил, что если когда-нибудь напишет успешную книгу (тогда это казалось весьма маловероятным), то, черт возьми, отдаст ей четверть всей прибыли, и – что куда хуже – оставил расписку как ненадежное, но безжалостное свидетельство своего опрометчивого обещания. Все это он пережил, более того, пережил и простил или же попытался простить. В конце концов, что может раздражать и тревожить сильнее, чем личный знакомый, внезапно сделавшийся знаменитым? В какой-то мере он стал знаменитым специально для нас, разве нет? Да, лет десять назад он хотел с нами выпить, а мы отказались и не удосужились ответить на его письма, но что нам мешает возобновить общение с того места, где мы остановились? Разве он не оправдал или, напротив, не вычеркнул в одно мгновение все, чего мы не сумели добиться в жизни за это время? В самом деле, не лучше ли нам возобновить отношения с ним для его же блага, ведь мы его знаем, знаем его неуемную расточительность, и, если не придем к нему первыми, уже очень скоро – не успеешь и глазом моргнуть – он опять останется без гроша, как в те прежние времена, когда мы водили знакомство, а кроме того, у нас есть для него как раз такая работа, которая сделает имя нам и заодно придаст дополнительный блеск его имени, – все это Коснахан испытал на себе, как, впрочем, и истинное великодушие тех немногих людей, которые искренне в него верят, тех немногочисленных рецензентов, которые и вправду имеют в виду то, что пишут, и настоящих друзей вроде Артура, Сиуарда и Билла. Но все, кто в него верит, остались в Америке, а здесь, в Европе, – вновь эта необъяснимая, чуть ли не детская обида, но такая глубокая, что она не может быть беспричинной и глупой, – он не услышал ни единого доброго, сердечного слова, вообще ни единого слова, разве что (не считая приветствия от Ильяма Дона) по телефону от брата Мэтта, во время единственного междугородного разговора, который после двух первых серьезных и ясных минут состоял в основном из повторов единственной фразы: «Что ты сказал? Повтори, я не расслышал…» – и периодически прерывался непонятно откуда идущим посторонним голосом, твердившим по-немецки сквозь помехи на континентальной линии что-то вроде: «Nicht so besonderes schlecht!»[108] или «Hamburger Beefsteak mit zwei Eiern und Kar-toffelsalat»[109] – ну что за черт?!
В прежние времена они все молились за его успех: мать, отец, брат Маттиас и брат Джон, ныне отбывающий заключение на острове Святой Елены (кстати, не послать ли ему открытку, размышлял Коснахан, проходя мимо газетного киоска, открытку с изображением Мамертинской тюрьмы, может, это его рассмешит, а может, и обидит; наверное, лучше отправить ему рождественскую открытку, если удастся такую достать, она как раз и придет к Рождеству), – и надеялись, что в нем «есть отличный потенциал» и он «кой-чего добьется на новом месте». Кажется, Коснахан понял, в чем причина его обиды. Он вправду добился успеха, но слишком поздно: отца и матери больше нет, и хотя он отправил матери почтой экземпляр «Сингапурского ковчега» с хвалебными отзывами на обложке – вместе со слоником из ляпис-лазури, купленным для нее в Провинстауне, – к сожалению, оказалось, что новая книга американского издания была задержана на таможне, а потом и вовсе потерялась. Возможно, матушка Драмголд, не зная, что это такое, отказалась платить пошлину за бандероль. Он так и не
