В ту ночь ей снился Юс. В ее сне он, сбросив рубашку, наклонившись, мылся в горном ручье, плескал пригоршнями воду на лицо, на спину. Утреннее солнце сверкало в каплях, разбегающихся по желвакам сухих, сильных мышц, по загорелой, коричневой, как у мулата, коже. Он что-то кричал ей. Она тоже мылась в ледяном ручье, не расслышав, недоуменно помотала головой, а он, рассмеявшись, шагнул к ней, обнял, поднял на руки, прижал к себе. И вдруг мокрой, холодной от воды ладонью накрыл ей лицо, плеснул в глаза, ноздри, рот. Она чихнула, обиженно оттолкнула его — и проснулась. Еще не рассвело. Сквозь распахнутую настежь форточку ветер нес снег, слоем в полпальца ложившийся на одеяла, пол, стулья. Она сперва разозлилась, потом, весело выругавшись, содрала со стены ковер, отряхнула постель, бросила ковер поверх и забралась под него. Форточку так и не закрыла.
А утром приехал Тура — осматривать новое приобретение и доедать остатки икры. Есуй оставила его в лагере, а сама сразу после завтрака поехала наверх, на Луковую поляну, захватив с собой бумагу, карандаши, — здесь нашлись неплохие карандаши и вполне приличный ватман, — и кусок фанеры в качестве планшета. Она еще ни разу не писала горы, засыпанные свежим снегом. Внизу, на дне долины, у речного каньона, — зеленый ковер, а тут все одето белым. Феерия. Но со снегом она прогадала. Пока поднималась, ветер разогнал тучи, и бешеное солнце за минуты сожгло снег. Он не таял, — испарялся, неестественно быстро, жутковато даже, и вроде слышалось шипение, потрескивание, будто невидимый насос, накрывший сразу все вокруг, всасывал снег в свою утробу. Из расщелин струйками дыма выползал туман и сразу же растворялся в солнечных лучах.
Юс услышал стрельбу, уже поднимаясь на перевальный взлет. Били из множества стволов, со свистящим пришипом выдыхал гранатомет, бухали гранаты, ржали лошади, кричали люди.
— Что, попали твои, а? — сказал, ухмыляясь, Шавер.
— Они скоро будут здесь, и кое-кому не поздоровится! — процедил сквозь зубы Алтан-бий.
— Глупый! — сказал ему Шавер. — Ты ж этого все равно не увидишь.
Карабкаться со связанными за спиной руками Алтану было неудобно, он несколько раз поскальзывался на снежнике, падал, Каримжон удерживал его за веревку, вздергивал на ноги. Тот скрипел зубами от унижения, один раз, не выдержав, попытался ударить Каримжона ногой. Каримжон в ответ только дернул посильнее веревку, отскочив, и Алтан снова покатился вниз, прокатился метров пять, разодрав лицо о фирн, и только тогда Каримжон наконец задержал его.
Стрельбу перестали слышать, только спустившись за перевал. Да и тогда Юсу по-прежнему казалось, что звук падающих камней мешается с отголосками разрывов. А едва дошли до высокотра-вья, их окликнули и приказали остановиться. Делать было нечего, они стояли на лугу, как на ладони, и Юс уже успел сказать Оле: «Как только скажу: падай, тут же падай в траву и не шевелись», и та успела согласно кивнуть, как раздался знакомый голос: «Холера ясна, хлопче! »
— Семен? — крикнул Юс.
— Вин самый, — ответил Семен, появляясь из-за камня. — Юсе, ну, не думал, шо побачымо тебе. Як почалы стреляты, думаю, " хана. Поймали хлопца. Дай тебе обниму.
Обняв, звонко хлопнул по спине.
— А я тут с хлопцами сижу, жду, хто полэзе с перевала! Гей, хлопцы!
Из-за камней показались «хлопцы» в киргизских малахаях и узбекских тюбетейках. Да их тут добрый взвод, даже станкач приволокли, если б расчет не вылез, и не заметил бы, вон, наверху, у осыпи. Засада по всем правилам. Ай да Семен.
— Так и думал, — говорил Степан, — сюда пойдете, сробыли дело, и назад, чего шлындацца. А мы тут сидимо, сидимо, думаемо, побегут за вами, ой, побегут. А чего стреляли? Вы што, оторвалыся вид их?
— Нет, — ответил Юс. — Нам помогли. Неожиданно. Люди Сапар-бия нас встретили — и пропустили.
— Пропустили? Сапар-биевы, пропустили?
— Начальник там бабу знакомую встретил, — объявил Шавер.
— Ну даешь ты, Юсе! Серьезно, бабу? Откуда? Це хто, она?
— Нет, не она, — сказал Юс. — Это Оля.
— А она хто?
— Я… потом расскажу, — сказал Юс. — Потом. Лучше б накормил ты нас, мы устали как собаки.
— Ох, точно, прости мене, дурня, я вас тут нашей сухомятой кормить не буду, коней дам, пару хлопцев. Пойдете долу, там мои стоят, кашеварят. Гей, хлопцы! Коней!
Ехали вниз почти до кишлака, ставшего мазаром. Семен дал двоих провожатых, причем один ехал далеко впереди, а один рядом. Юс понял: это потому, что ниже по долине еще одна засада, место которой Семен выдавать не хотел. Едущий далеко впереди предупреждал, а вместе с ними ехал — на всякий случай, подстраховать, да и проконтролировать. Мало ли чего. Алтана сажать на лошадь не стали. Привязали поперек седла, как украденную девку. Этого Алтан уже стерпеть не мог и начал кричать, сквернословя на трех языках, брызгать слюной. Каримжон пожал плечами, достал из кармана тряпицу, запихнул ему в рот, перевязал на затылке, чтобы не выплюнул. Поехали дальше под мычание Алтан-бия. Оле предложили отдельную лошадь, но она отказалась — не умела ездить, и попросилась к Юсу. Он посадил ее перед собой. От ее волос, золотисто-каштановых шелковинок, пахло ромашкой.
Юс все думал, когда же она начнет расспрашивать. Но она ничего не спрашивала. Даже когда уже в сумерках приехали к Степановым кашеварам, галдевшим вокруг огромного казана с доходящим пловом, и Каримжон, спешившись, взял под уздцы коня с Алтаном поперек седла и повел вниз, в мертвый кишлак. Юс спросил у Шавера: «Чего он? »
— Он говорить будет, — сказал Шавер, — нам не нужно слушать.
— А с Алтаном что?
— Все с Алтаном, — ответил Шавер. — Был Алтан, и нет Алтана. Забудь про него.
Больше ничего Шавер рассказать не захотел. Загребал горстями рис с лягана, уминал, отправлял в глотку, запивал водой, — странный таджикский обычай запивать рис не чаем даже, а водой, — балагурил, хохотал. Потом появилась бутыль с рисовой водкой, пили ее, — не за успех, Алтана и события в альплагере вообще не вспоминали, ни словом не обмолвились, будто не со смертельно опасного путешествия вернулись, а так, заехали на огонек. Юс пил, не пьянея. Оля тоже пила — наравне с ним. Одну один раз, второй, третий. Она смотрела в костер как загипнотизированная. Юс вдруг обратил внимание на то, что с ближнего к ней края лягана плов нетронут. А из-под повязки на ее шее выползают одна за другой тяжелые, черные в свете костра капли и сползают по шее за вырез свитера. Тогда он растолкал уже начавшего клевать носом Шавера, потребовал найти антибиотики, аспирин. Тот долго не мог понять, что такое и зачем, посоветовал выпить больше водки, тогда точно все пройдет. Юс объяснял: не водка нужна, черт побери, антибиотики нужны, ну, антибиотики, так антибиотики, эй, Ураим, нужны антибиотики, анти-что? Биотики! — Нет, битек нет, есть бинт, аптечка есть, битек нет. Врач тоже нет, какой врач, фелчер есть внизу, в поселке, далеко. Давай сюда аптечку. Вот, бери, командир здесь оставил. Но битек нет, нет. Фонарик? Есть фонарик, есть, но батарейки нет, ёк батарейки. Ах, ты, господи, несите тогда к костру. Факел? Давайте факел. Шавер, подержи.
В свете факела Юс перекапывал содержимое принесенного аптечного ящика: бинты, слава богу, бинтов порядком, жгуты, ватные тампоны, йод, хорошо, аспирин. Ага, левомицетин, стрептоцид, еще что-то западное, судя по инструкции, ударного действия. Оля попыталась подняться, не смогла. Юс едва успел подхватить ее, а то бы упала на остатки плова. Вода есть чистая? Есть, начальник, есть. Холодная? И холодная есть. Давайте сюда! Он отвел Олю в сторону, усадил на камень. Шавер кликнул еще кого-то, тот прибежал еще с одним факелом, стали по обе стороны, как часовые. Юс побрызгал водой на заскорузнувшие от крови, присохшие к порезам на горле тряпки. Взрезал их ножницами. Отодрал присохшие куски, — Оля скрипнула зубами, но не сказала ничего. «Молодец, — сказал Юс, — ты у нас молодец, потерпи немного, потерпи». Порезы были длинные, но неглубокие, неопасные, пропоротая кожа. Юс обработал их как мог, перебинтовал, напоил Олю антибиотиками, дал таблетку аспирина. Их уложили спать в углу большой брезентовой палатки, занавесили им одеялом угол. Перед сном Юс стянул с Оли промокший, пропитавшийся кровью свитер, брюки, содрал затвердевшую от засохшей крови майку. Оля не сопротивлялась. Уложил ее рядом, прижал к себе. Ее лихорадило. Лежал на спине, смотрел в темноту. В палатке суетились, укладывались, хохотали, шуршали одеялами, кто-то звучно пукнул, — последовали раскат хохота и возмущенный выкрик пукнувшего, — его выпихнули из палатки проветриться. Наконец улеглись и через минуту разноголосо захрапели.
Юс заснул, провалился в дрему, очнулся снова, — кажется, через минуту. И не сразу понял, отчего проснулся. По ущелью волной катился крик, страшный, наполненный невыносимой болью. В палатке кто-то выругался. Оля дрожала, вцепившись в его руку. Оля? Что такое? Ты чего так дрожишь? Он коснулся в темноте ее лица. Мокрое. Ты плачешь? «Ты плачешь? »
