Когда Ибрагим вернулся домой после долгой вереницы заполненных смертью лет, родичи отвернулись от него. Он совершил хадж, но тень его всегда бежала впереди, и дома под его ногами земли не было. Его, дважды отрекшегося, никто не хотел признавать и узнавать. Тогда он собрал тех, кто воевал вместе с ним, и взял отцовскую землю силой. Он подбирал и звал людей длинной воли, безродных, бесплеменных, оставшихся без хозяев, потерявшихся среди хаоса имперских обломков. И — медленно, как, забирая в пасть складки шкуры, давит бульдог вражью шею, — собирал власть.
На этот раз Рахиму пришлось ждать. Юсуф — тонкий, томный юноша с длинными ресницами и кошачьими, вкрадчиво точными движениями — от имени своего хозяина принес извинения и попросил подождать. Да, да, здесь, на веранде. А если хотите, погуляйте по саду. Я вам принесу чаю? Конечно, конечно, он скоро. Скоро.
Рахим оперся на резной столбик колонны, потягивая чай. Что ж, подождем. Однажды он потребовал срочной встречи и немедленного разговора, был впущен и проведен в глубь дома. А там, в полумраке, пропитанном тяжелым, дурманящим дымом, под мерное горловое пение, под перестук барабана, кружился, кружился, кружился дикий, оборванный человек в разноцветных лохмотьях, и хлопали в ладоши, качали головами сидевшие кружком люди, и не разобрать было, кто из них кто. От пения, от накативших волнами звуков и запахов Рахим сам, присев, начал хлопать в ладоши, и кивать, и подпевать. Очнулся он, когда сквозь открытое окно упал на его лицо свет, и сквозняком вытянуло из комнаты пряный, пьянящий дым. Хаджи Ибрагим, добродушно усмехаясь, похлопал по плечу и предложил чаю, не расспрашивая о срочных рахимовских делах. Рахим попытался сам напомнить о них, заговорить, — и не смог. Все его новости и просьбы вдруг показались ему настолько мелкими, ничтожными, глупыми, что он, мучаясь стыдом, не мог заставить себя произнести ни слова. Хаджи смотрел, улыбаясь. Рахим все же выдавил что-то из себя: косноязычно, путаясь, краснея. Хаджи снова похлопал его по плечу и подал чашку с чаем. Потом Рахим, обвязав мокрым платком разболевшуюся голову, отправился к своим людям ни с чем. И только вернувшись к себе, вспомнил, о чем так и не попросил. С тех пор Рахим ждал, — всегда, когда приходилось ждать, и какими бы срочными ни были новости. Впрочем, ему постоянно казалось, что новости эти доходили до хаджи первыми. Как-то всегда получалось так, что приходил Рахим не с ценным грузом, свежим и важным знанием, а за советом и приказами. И потому Рахим сидел, сощурив веки, пил чай и думал. Все получилось и сложилось, задание исполнено. Еще неделю назад казавшееся неразрешимым — разрешено, к большой выгоде и пользе. Но уверенности не было никакой у Рахима, и радости тоже, а было предчувствие беды. Алайская долина лежала слишком близко, и слишком заманчива была власть над ней. Но и опасна. Гнездились на ее окраинах остатки изгнанных из Таджикистана после гражданской войны, торчали там и сям киргизские и узбекские спецназовцы, подкармливаемые местными биями и торговавшие с ними, и внимательно следила за ней знаменитая продажностью и умением отчаянно воевать 201-я имперская дивизия, расчетливо державшая опаснейшую из границ. Все смешалось там во взрывоопаснейшую смесь. Лезть туда, истребляя тех, на ком держится хлипкое равновесие, — безумие. Безумие вдвойне — доверяться безумцам и пытаться предугадать их.
Рахим задремал. Сквозь дрему слышал голоса и чьи-то шаги. Когда распознал по шороху ковра, по едва различимому похрустыванью половиц под ним, что направляются к нему, приподнял отяжелевшие веки. Юсуф не подошел вплотную, — не хотел оскорбить, застигнув врасплох, — потому стал в двух шагах и ждал, пока Рахим не откроет глаза, а тогда сказал: «Поедемте, Рахим-ага. Вас ждут».
В комнате курился трехногий медный треножник. Рахим, поклонившись, присел на подушку, еще хранившую тепло чьего-то тела.
— Хорошо, что ты пришел, — сказал негромко старик, почти неразличимый среди вороха подушек и одеял. — Не ожидал тебя так рано, извини. Старость — становишься медлительным. Кровь теперь вялая, сонная. Не то, что когда-то. Да, кровь.
Рахим подумал, что снова опоздал с новостями. И потому решил не спешить.
— Я и сам не думал, что управлюсь так рано.
— Управился очень хорошо.
— С родными Алтана вряд ли будут хлопоты.
— Конечно, конечно. Хочешь чаю?
— Да, спасибо.
Хаджи Ибрагим чуть слышно хлопнул в ладоши, и за спиной послышались шаги. Юсуф, поклонившись, поставил на ковер серебряный поднос с пиалами и розовобоким фарфоровым заварником, налил, на вытянутых ладонях поднес.
— Ты боишься войны?
— Да, — ответил Рахим, пригубив чай. — А еще я боюсь безумия.
— Не бойся, — старик тихо рассмеялся. — Все получилось прекрасно, замечательно. Мы не могли сунуться на Алай годами, а теперь — лишь подождать, — недолго, месяц, два, — и он упадет в наши руки перезрелым плодом. Безумию, которое поселилось там, в одной долине не уместиться. Оно пожрет там все — и все вокруг.
— Да, но ваше оружие, ваш студент, он же поклялся кровью. При всех поклялся, что вернется к этой ведьме.
— Раз поклялся, он вернется. Пусть.
— И вы просто так отпустите его?
— Знаешь, Рахим, я долго размышлял, почему он появился именно тут, что привело его сюда и почему выпало гнаться за ним таким же безумцам, как он? И подумалось мне — не стоит ему мешать. Путь катится, как камень с горы. Пока не разобьется. Что-то тут происходит большое, больше нас с тобой. Тебе не кажется?
Рахим пожал плечами.
— Как кстати получилось, что теперь к нашему катящемуся камню у нас есть неплохой поводок?
— Вы не хотите ее отпускать? Эту, со шрамом?
— Конечно же. Проследи, чтобы с ее головы не упало ни волоска. Пусть ее родители узнают, что она в целости и безопасности и не здесь.
— А где же?
— Там, где нет ее друзей. Выясни это сам — Алтай ли, Тянь-Шань ли. Где угодно, но он об этом не должен знать никак. Разумеется, до поры. А пора придет тогда, когда нам кое-что расскажет наш далекий северный друг.
— Наконец-то!
— Да, наконец. Неделю тому назад из больницы выписался один из тех, кто подкараулил нашего студента у вокзала. На костылях, конечно. Потому ему подогнали такси, — хаджи Ибрагим усмехнулся, — подвезли, куда следует, а потом с ним поговорили. Долго и обстоятельно. Правда, знал он немного. Но назвал несколько прелюбопытнейших имен. Старые знакомые. Скажите на милость, еще живы и даже не отошли от дел. И даже не потрудились убраться подальше.
— О том, что вы живы и не отошли от дел, тоже знают немногие, — сказал Рахим.
— Да, такое наше время, — хаджи усмехнулся, — даже в старости не знаешь покоя. Мои люди зашли в гости к кое-кому из них. Передали от меня привет. Поговорили по душам и узнали много очень интересного. У нашего северного друга старая и длинная тень. До самого Вахана. Люди Агахана много бы дали за то, чтобы поговорить с ним по душам.
— Так он был там, при стройке? Но почему он постоянно суется сюда? Если родичи Агахана его возьмут, умирать ему придется очень долго.
— О, он очень многое здесь оставил. Не только дурь, которую теперь его люди выкупают за оружие. Он знает, для чего долбили гору на Вахане. И что — а главное, где — там прятали. И сколько это стоит сейчас, и сколько за это дадут. Кажется, теперь самое время узнать об этом и нам, как думаешь?
— Жаль, что он успел удрать. Мои люди опоздали всего на пару минут.
— Неважно. Я уже говорил тебе, никуда ему не деться. Самое забавное, что студент наш попал сюда совершенно случайно. И весь сыр-бор разгорелся исключительно потому, что наш друг не поладил с коллегой и прикончил его руками студента. И решил поаккуратнее свести концы с концами. Он хороший тактик, наш северный друг. Студента он подсунул тебе не затем, чтобы убить тебя, а совсем наоборот — чтобы ты убил его. А если повезет, и отправленных за ним вдогонку. И выйти сухим из воды в очередной раз. Ну, не удивительно ли? — Хаджи рассмеялся. — Только на этот раз, думается мне, ему не повезло.
— Хаджи, я прошу: позвольте…
— Позволить тебе ехать за ним? Езжай. Только не пытайся привезти его сюда. Пусть он умрет там.
Когда около полудня Юс с Олей и Шавер с Каримжоном выехали на перевальный гребень, то увидели почти всех жителей летовки. Не пришли только женщины, слишком старые или нездоровые, чтобы подняться на верхнее пастбище. Люди кричали, стреляли в воздух. Когда спустились к пастбищу, Насрулло, старейшина кишлака, сгорбленный и маленький, с трясущейся редкою бороденкой, подошел к Каримжону. Тот спрыгнул с коня, поклонился старику, стал перед ним на колени. Старик прижал его к себе и заплакал. Каримжон молчал, уткнувшись лицом в его ветхий, заплатанный халат, а когда встал, на его лице остались грязные потеки от слез. А вокруг смеялись, и кричали, и улюлюкали. Оля смотрела на все это с ужасом, а Шавер тянул ее коня за повод и говорил: «Ну, ну, пошли, нельзя, зачем смотришь, пошли! »
