Письмо заготовили заботливо и очень старательно. Оно было написано непринужденно, в дружеском тоне, от имени Альфреда Фэрчайлда, и гласило, что податель письма закадычный друг сына того, кто пишет эти строки, прекрасный молодой человек, на которого можно положиться, как на каменную гору, и Фэрчайлд просит ради него обласкать молодого незнакомца. «Ты, наверное, забыл меня за эти долгие годы, — говорилось дальше, — но сразу вспомнишь, если воскресишь в памяти наше детство, ночь, когда мы забрались в сад старого Стивенсона, и как мы удирали от него через поле, и, пока он гнался за нами по дороге, забежали к нему в дом с черного хода и продали украденные в его же саду яблоки его кухарке за шапку пончиков. А помнишь, как мы...» — и так далее и тому подобное, с упоминанием всевозможных вымышленных имен, описанием подробностей диких, нелепых приключений и проказ школьников, разумеется от начала до конца выдуманных, по живо и выразительно изложенных.
Эда со всей серьезностью спросили, не хочет ли он получить письмо к Вандербильту, знаменитому миллионеру. Как и следовало ожидать, вопрос очень удивил Эда.
— Как, ты знаешь этого выдающегося человека?
— Не я, мой отец его знает. Они вместе учились в школе. Если хочешь, я напишу отцу и попрошу его прислать рекомендательное письмо. Я уверен, он охотно сделает это для меня.
Эд не находил слов для выражения благодарности и восторга. Через три дня ему вручили письмо. Перед отплытием, пожимая руки обступившим его друзьям, он все еще рассыпался в благодарностях. Когда пароход скрылся из виду, товарищи залились громким смехом, счастливые и очень довольные собой; потом затихли и были уже не так счастливы и довольны собой: их снова начали терзать сомнения — разумно ли они поступили, обманув Эда.
Приехав в Нью-Йорк, Эд отправился в контору Вандербильта, и его ввели в большую приемную, где человек двадцать терпеливо ждали своей очереди удостоиться двухминутного разговора с миллионером в его кабинете. Лакей потребовал у Эда визитную карточку и вместо нее получил письмо. Через минуту Эда вызвали, и он вошел в кабинет; мистер Вандербильт был один, в руке он держал распечатанное письмо.
— Прошу садиться, мистер... мистер...
— Джексон.
— А... садитесь, мистер Джексон. Судя по началу, это письмо от старого друга. Извините... я его просмотрю. Он пишет... он пишет... но кто же это? — Вандербильт перевернул листок и нашел подпись. — Альфред Форчайлд... гм... Фэрчайлд... не помню такого имени. Не удивительно... я забыл тысячи имен на своем веку. Он пишет... он пишет... право, недурно! О, это редкостная проделка! Я действительно что-то припоминаю, смутно, правда... ничего, после вспомню. Он пишет... он пишет... гм... гм... ну и подурачились же мы! Вот замечательно! Как будто вижу все это перед глазами! Немного туманно, конечно... все это так давно было... и имена... некоторые как-то мелькают, путаются... но я знаю, что все это было... я чувствую! Владыка небесный, как это согревает сердце, и как приятно вспомнить ушедшую юность! М-да, да... да... но надо возвращаться в будничный мир — дела призывают, и ждут люди, — дочитаю конец перед сном, в постели, тогда и вспомню дни своей молодости. Поблагодарите за меня Фэрчайлда, когда увидите его снова, — я, наверное, звал его Алф, — поблагодарите и скажите ему, что письмо подбодрило усталого труженика и что я всегда готов сделать все, что в моих силах, для него и его друзей. А вы, мой мальчик, вы — мой гость, и нс подумайте идти куда-нибудь в гостиницу. Посидите здесь, пока я освобожусь от этих людей, и мы вместе пойдем домой. Положитесь на меня, сын мой, - уж о вас-то я позабочусь.
Эд прожил у Вандербильта неделю и чувствовал себя на седьмом небе. Ему и в голову не приходило, что проницательный глаз миллионера неустанно наблюдал за ним, что его взвешивали, проверяли, изучали и испытывали.
Да, он чувствовал себя на седьмом небе, однако домой не написал ни слова, приберегая свою удивительную историю до того дня, когда вернется. Дважды с приличествующей скромностью и вежливостью он заговаривал о том, что визит затянулся и не пора ли уезжать, но миллионер отвечал:
— Нет, погодите, доверьтесь мне: когда придет время уезжать, я сам вам скажу.
В те дни Вандербильт, как всегда, был занят своими обширными комбинациями — соединением небольших разбросанных железных дорог в стройную систему, для сосредоточения случайной, хаотической торговли в мощные центры, что не помешало его зоркому оку уловить грандиозное будущее табачной торговли в Мемфисе, о которой я уже говорил; и он решил завладеть этим делом.
Прошла неделя, и Вандербильт сказал Эду:
— Теперь можете ехать, но сперва мы еще раз потолкуем об этом табачном деле. Я теперь вас знаю. Знаю наши способности не хуже, а возможно и лучше, чем знаете вы сами. Вы в табачном деле хорошо разбираетесь, понимаете, что я хочу взять его в свои руки, и понимаете, каким путем я собираюсь это сделать. Мне нужен человек, который меня понимает, способный представлять меня в Мемфисе и возглавлять это важное предприятие, — и я назначаю на эту должность вас
— Меня?
— Да. Оклад у вас будет, разумеется, высокий, ибо вы мой представитель. Со временем вы дослужитесь до прибавки, и ваш оклад будет увеличен. Вам понадобятся помощники, — подберите их сами, и подберите осмотрительно. Не исходите из одних только дружеских чувств, но при прочих равных условиях оказывайте другу, человеку, которого вы знаете, предпочтение перед человеком неизвестным.
Добавив еще кой-какие наставления, Вандербильт сказал:
— Прощайте, сын мой, и поблагодарите от меня Алфа за то, что он вас прислал.
По приезде в Мемфис Эд первым делом кинулся к пристани, спеша поделиться своими удивительными новостями с товарищами, снова и снова поблагодарить их за то, что они дали ему письмо к мистеру Вандербильту. Он пришел как раз в то время, когда молодые люди бездельничали. Знойный полдень, и никаких признаков жизни на пристани. Но когда Эд пробирался меж штабелей грузов, он заметил под навесом, на куче мешков с зерном фигуру в белом костюме; сказав про себя: «Это кто-нибудь из них», он ускорил шаг; потом сказал: «Да это Чарли... Фэрчайлд… вот здорово!»— и в следующее мгновение любовно коснулся плеча спящего. Глаза Чарли лениво раскрылись, взглянули на Эда, лицо страшно побледнело, он как ужаленный вскочил на ноги, и в следующий миг Эд остался один, а Фэрчайлд как вихрь мчался к дебаркадеру!
Эд опешил, он просто оцепенел от изумления. Что бы это значило? Неужели Фэрчайлд сошел с ума? Медленно, в раздумье, он пошел дальше; обогнув кипу тюков, он вдруг наткнулся на двух своих приятелей — те беспечно смеялись, видимо над чем-то забавным; они услышали шаги и увидели Эда в то самое мгновение, когда он их обнаружил, — смех резко оборвался. Эд не успел и рта раскрыть, как они бросились прочь и, прыгая через бочки и тюки, умчались, словно дичь от охотника! Эд вновь оцепенел. Что они тут, все рехнулись? Чем объяснить такое нелепое поведение? Погруженный в размышления, он подошел к дебаркадеру, шагнул на трап — кругом тишина и покой. Он пересек палубу, повернул за угол и пошел вдоль борта, как вдруг услышал лихорадочное: «О господи!» — и увидел, как человек в белом полотняном костюме плюхнулся в воду.
Потом он вынырнул на поверхность и, фыркая и задыхаясь, крикнул:
— Уходи отсюда! Не трогай меня. Это не я, клянусь это не и сделал,
— Чего ты не сделал?
— Не я дал тебе...
— Меня не интересует, чего ты мне не дал. Почему вы все от меня бегаете? Что я сделал?
— Ты? Ты ничего не сделал. Но...
— Так отчего же вы злитесь на меня? За что так со мной обращаетесь?
— Я... мы... А ты разве не злишься на пас?
— Конечно нет. С чего это пришло тебе в голову?
— Честное слово, не злишься?
— Честное слово.
— Поклянись!
— Разрази меня бог, если я знаю, о чем ты говоришь! Но все равно — клянусь!
— И ты пожмешь мне руку?
— Видит бог, с какой радостью! Да я просто мечтаю пожать руку хоть кому-нибудь из вас!
Пловец пробормотал: «Черт возьми! Он смекнул, в чем дело, и не отдал письма. И очень хорошо, уж я-то об этом не заговорю».
Весь мокрый, рассыпая вокруг себя брызги, он влез на дебаркадер, чтобы пожать Эду руку. Потом опасливо, один за другим, стали показываться и прочие заговорщики, вооруженные до зубов. Видя, что обстановка мирная, они отважились подойти поближе и тоже стали радостно пожимать ему руку.
На нетерпеливый вопрос Эда, почему они так странно себя вели, друзья уклончиво отвечали, что хотели пошутить, — взглянуть, мол, как он поступит. С наскоку ничего лучшего и не сообразить. И каждый думал: «Он так и не отдал письма, — на этот раз он подшутил над нами; но правды он не узнает — не такие уж мы дураки, чтобы ему сказать».
