— У меня... по всей вероятности... впрочем...
— Все ясно. Ваш тон... ну, вам ни за что не справиться. Но американец вас выручит, положитесь на него. А билеты у вас есть?
— Да, круговые до Сиднея.
— Ага, я так и думал! Вы едете эти двенадцать миль кастлмайнским пятичасовым, а не балларатским, что отходит в семь пятнадцать, — чтобы на два часа меньше быть в дороге. Так вот — не прерывайте, дайте мне сказать. Вы намерены сэкономить правительству кусок пути, но вам это не удастся; на вашем билете стоит: «через Балларат», значит на эти двенадцать миль он недействителен, и поэтому правительство...
— При чем тут правительство, ему-то что за дело, какой дорогой я поеду?
— Одному богу известно! Спросите ветер, что вокруг рассеял по морю обломки, как сказал юнга, стоявший на палубе горящего корабля. Правительство предпочитает управлять железной дорогой по-своему, а разбирается в этих делах не больше французов. Сперва на дороге хозяйничали идиоты; потом привезли французов — и стало еще меньше толку; теперь правительство управляет дорогами самолично — и толку совсем никакого. А почему? Потому, видите ли, что дорогу строят где кто захочет — только бы не потерять благосклонности избирателей, — в угоду любому; любому, у кого за душой пара овец и собака. Вот и выходит, что в Виктории, например, восемьсот железнодорожных станций, но на восьмидесяти из них не продают билетов и на двадцать шиллингов в неделю.
— На пять долларов? Нет, вы шутите!
— Это правда. Истинная правда.
— Но ведь на каждой станции трое-четверо служащих.
— Разумеется. И все эти станции не окупают даже «овечий бальзам», которым они там сдабривают свой кофе. Поверьте мне. А как обслуживают? Кто-нибудь взмахнет тряпкой, и поезд остановится посреди пустыни, чтобы его подобрать. Такая политика влетает в копеечку. И разве это всё? Вздумай город с порядочным числом избирателей иметь красивый вокзал — и он будет выстроен. Не забудьте обратить внимание на вокзал в Мэриборо, если интересуетесь правительственными диковинками. Там поместятся все жители города, и если поставить каждому диван, еще останется свободное место. В Америке таких огромных вокзалов не наберется и пятнадцати, и нет, наверное, и пяти наполовину таких красивых. Шикарный вокзал! А какие там часы! Уж их-то вам будет показывать каждый встречный. Вокзала с подобными часами нет нигде и Европе. Правда, они без боя — и слава богу. Ни боя, ни курантов. А ведь бой и звон часов — проклятие Австралии, и если вы не сойдете здесь с ума, вам этого в жизни но забыть. Каждые четверть часа, днем а ночью, все часы Австралии одновременно отзвякивают тоскливую мелодию из полудюжины нот, и все ноты в точности одни и те же: сперва гамма вниз — ми, ре, до, соль; потом вверх — соль, си, до, ре; и снова вниз — ми, ре, до, соль; и снова вверх — соль, си, до, ре; потом, в полночь, часы бьют: бом, бом, бом, бом, бом, бом, бом, бом, бом, бом, бом! — и к тому времени вы уже... Эй, что там за кутерьма? Ясно — удирает от поезда, испугался; вам, верно, и в голову не пришло бы, что этот поезд способен испугать кого-нибудь. Судите сами, если правительство строит и содержит в убыток восемьдесят железнодорожных станций, и кучу станций-дворцов, и часы вроде тех, что в Мэриборо, — опять-таки в убыток, так надо же ему на чем-то наводить экономию? Прекрасно... обратите внимание на подвижной состав! Вот на чем они сберегают деньги. Возьмите поезд, который идет из Мэриборо; в нем восемнадцать товарных вагонов и две собачьих конуры для пассажиров, скверные, убогие, замызганные, без питьевой воды, без санитарных устройств, зато все неудобства, какие только можно себе представить. Скорость? Ползет, как застывшая патока; ни воздушного тормоза, ни рессор — будете стукаться головой всякий раз, когда поезд тронется или остановится. Вот на чем они наводят экономию, видите ли. Расходуют тонны золота на постройку дворцов, где приходится минут пятнадцать ждать поезда, а потом везут вас целых шесть часов, как каторжников, чтобы вернуть эти дурацкие издержки. Между тем разумный человек предпочтет, чтобы ждать было неудобно; вот тогда он по-настоящему оценит поездку в хорошем вагоне. Но так подсказывает здравый смысл, а у правительства его не бывает. Кроме того, они подрабатывают на этой ерунде, видите ли: объявляют недействительными билеты, которые сами продали, и незаконно берут с нас лишний шиллинг за эти двенадцать миль, и...
— Ну, во всяком случае...
— Погодите, я не кончил. Представьте себе, что этого американца там нет, и вот что произойдет. Когда вы сядете в поезд, никто вашего билета не проверит. Но за минуту до отхода поезда кондуктор непременно появится и потребует его. Дополнительный билет вы купить не успеете — поезд не ждет, — и вам придется сойти.
— Но разве нельзя заплатить за билет кондуктору?
— Нельзя, он не уполномочен брать деньги и не возьмет. Вам придется сойти. Выбора у вас нет. Должен вам сказать, эксплуатация дорог — это почти единственное, что делается здесь точно по-европейски, — я имею в виду европейский континент, а не Англию. Это совершенно то же самое, что на континенте, включая штраф. Все точно, вплоть до взвешивания багажа, хотя доходы это приносит грошовые.
Поезд остановился у станции моего спутника. И напоследок он сказал:
— Да, Мэриборо вам понравится. Масса поучительного. Чудесный город, но гостиница там — черт знает что!
С этими словами он ушел. Я обратился ко второму джентльмену:
— Скажите, ваш приятель священник?
— Нет, только еще учится.
Глава XXXII. КАК ЖЕНЩИНЫ ПОМОГАЮТ УПРАВЛЯТЬ НОВОЙ ЗЕЛАНДИЕЙ
Человек, одержимый новой идеей, успокоится, только осуществив ее.
Новый календарь Простофили Вильсона.
На всем пути в Крайстчерч кажется, будто ты в «Миниатюрной Англии»: куда ни погляди — раскинулся сад. И сам Крайстчерч — английский город, с английским парком и извилистой английской речкой, совсем как Эйвон и даже названной Эйвон — не в честь реки на родине Шекспира, а в честь какого-то человека. Ее зеленые берега обрамлены, кажется, самыми прекрасными и величавыми в мире плакучими ивами; у них был великий предок: их вырастили из побегов ивы, осенявшей могилу Наполеона на острове Святой Елены. Крайстчерч — старинный городок, с устоявшимся укладом, со всеми прелестями и безмятежностью, удобствами и уютом идеального домашнего очага. Будь там государственная церковь и социальное неравенство, это была бы тютелька в тютельку Англия.
В музее мы видели всякие любопытные вещи и среди них замечательный туземный дом прежних времен — совсем как настоящий, до мельчайших подробностей, яркие цвета были верны и на месте. Каждая мелочь, прелестные коврики, циновки и все прочее, и дивная замысловатая резьба по дереву воистину поражали, если вспомнить, кто их создал; они поражали рисунком и особенно выполнением, ибо были выполнены удивительно точно и тщательно, хотя у туземцев инструменты были только из кремня, нефрита и морских раковин; были там и тотемы —предок над предком, смешные уродцы с высунутыми языками и с руками, благодушно сложенными на животах, где вырезаны предки других племен; и все это сделано искусно и с любовью. Не забыли поместить в дом и фигуры самих туземцев — каждого на свое место, — и они казались совсем живыми; были там и предметы домашнего обихода, а рядом — военная лодка, покрытая резьбой и мастерски украшенная.
Мы видели в музее маленьких нефритовых божков, — их носили на шее; впрочем, не на всякой, а лишь на шее высокопоставленного туземца. Видели нефритовое оружие и множество всяких безделушек из этого на редкость твердого камня, вытесанных без помощи какого бы то ни было металлического инструмента. И некоторых вещицах были просверлены крохотные круглые дырочки; как это делалось, никому ire известно, тайна, утерянное искусство. Кто-то нам сказал, что, если в наши дни кому-нибудь вздумается просверлить в куске нефрита дырочку, ему придется послать нефрит резчику в Лондон или Амстердам.
Видели мы также полный скелет исполинского моа — в десять футов высотой. Вот, наверное, было зрелище, когда птица была живая! Она брыкалась, как страус; и драке пускала в ход ногу, а не клюв. И удар уж наверное был веский. Человек, которого эта птица нежданно брыкнула бы в спину, подумал бы, что его сшибла ветряная мельница.
В далекие незапамятные времена по земле ходило, должно быть, множество моа. Сейчас целые груды костей этой птицы находят в огромных могилах. Не в пещерах, а в земле. Одному богу известно, кто их туда сложил. Обратите внимание — кости, а не окаменелости. Из этого следует, что моа не так уж давно вымерли. Меж тем это единственное живое существо Ноной Зеландии, не упоминаемое в столь объемистой литературе — легендах туземцев. Подробность знаменательная, и косвенно она доказывает, что моа вымерли лет пятьсот назад, поскольку племя маори, по преданию, поселилось и Новой Зеландии в конце XV столетия. Первый маори явился из неведомой страны, потом уплыл в своей лодчонке назад и вернулся со всем племенем; пришельцы истребили коренных жителей, побросали в море или зарыли в землю, и овладели островом. Так гласит предание. Нетрудно понять, как появился здесь первый маори, — любой может нечаянно приплыть в какое угодно место; но каким образом этот исследователь нашел без компаса дорогу обратно к себе на родину — знает только он один; и эту тайну он унес с собой в могилу. Судя по его речи, он явился из Полинезии. Он сказал, откуда явился, но не знал, как правильно написать название, и теперь найти это место на карте невозможно, — а все потому, что люди, составляющие карты и умеющие писать лучше первого маори, написали его так, что от настоящего названия и следа не осталось. Я лично считаю, что для карты не так важны точные географические данные, как правильно написанные названия.
