как предполагал Джонни Харрингтон, а как решительное исправление тех форм и способов образования, которые формируют духовный мир девочек, учат их правильно воспринимать окружающее. Дабы они не чувствовали себя в современном мире аутсайдерами, которым в лучшем случае отведена роль помощниц – матерей, сестер, дочерей, обязанных поддерживать, утешать и веселить, – но стали бы в своей области истинными экспертами и пионерами. А для этого необходимо заменить ту узкую дверь, сквозь которую женщины просачиваются в элитные учебные заведения, широкой и удобной дверью, которую легко может открыть каждая.
Примерно так я и сказала сегодня во время утренней Ассамблеи, хотя, конечно, мысль эта уже не нова и во многих других местах получила широкое распространение, что, по-моему, совершенно естественно. Вот я сейчас рассказываю Стрейтли свою историю и словно открываю дверь в прошлое, надеясь, что это вызовет некий катарсис, после чего дверь в прошлое будет закрыта уже навсегда. Но пока что я действую довольно скованно (и сама это сознаю); мне часто бывает не по себе, хотя вряд ли я чего-то действительно опасаюсь. Однако же я точно буду спать спокойнее, когда со всем этим покончу. Возможно, и Стрейтли будет спать спокойнее – хотя он этого и не заслуживает.
Итак, мои следующие несколько недель в «Короле Генрихе» прошли без особых событий. Светловолосый мальчик со значком префекта мне больше на глаза не попадался. Я еще дважды ходила одна в Часовню, надеясь, что мемориал в честь моего брата, может быть, заставит меня еще что-то вспомнить, однако воспоминания, всколыхнувшиеся в тот день, так и оставались незавершенными, неполными, точно разрозненные элементы некоего пазла, исходная картинка которого давно потеряна.
Если не считать Скунса, то прочие представители нашей кафедры относились ко мне почти сердечно. Хиггс держался на должном расстоянии; Синклер был безупречно вежлив; а вот Ленорман обращался со мной совсем по-дружески. Зато Скунс всячески старался меня избегать, если не считать того, что я каждую пятницу получала от него листок с отчетом-оценкой моих успехов за неделю. Он никогда не упоминал ни о Конраде, ни о том нашем разговоре, и я уже была склонна верить, что все это он решил сохранить в тайне. Время от времени он мог, правда, прийти ко мне на урок и всегда садился на заднюю парту, тщательно проверяя, в точности ли я следую тем планам уроков, которые изложены в Книге. Но после того нашего с ним объяснения в пустом театре его посещения стали менее частыми; да и задерживался он теперь не более чем минут на пять, а это означало, что после его ухода я вновь обретала свободу и могла несколько оживить занятия французским, хотя листки с планами, напечатанные на машине «Банда», всегда держала под рукой на случай его очередного внезапного визита. Кстати, мои ученики стали вести себя на уроках значительно лучше. Даже Персиммон и Споуд направили свою неуемную энергию на изучение учебника Уитмарша.
А вот дома у нас по-прежнему ощущалось присутствие невидимого дружка моей дочери. Меня, впрочем, это не особенно удивляло. Эмили была в том возрасте, когда все, что бы она ни услышала, складывалось в некую копилку, перерабатывалось и включалось в ее собственную картину мира, границы которой постоянно расширялись. Одни лишь дети не просто спокойно относятся к присутствию в их жизни невидимых друзей, но и считают это во всех отношениях приемлемым и удобным. Конрад хочет еще мороженого. Конрад сказал плохое слово. Это не я разбила, а Конрад. Но все-таки почему она выбрала имя моего брата? Мне, правда, всегда казалось, что история Конрада способна прилипнуть ко всему на свете, как комок корпии к ране. А вот Доминик был по-прежнему уверен, что «новое пришествие» мистера Смолфейса – это некий крик о помощи, а также признак чего-то весьма зловещего.
– Да у нее просто воображение разыгралось, – успокаивала я его, когда он вновь заговаривал о своих опасениях. – А у тебя самого разве в ее возрасте не было невидимых друзей?
Но Доминик стоял на своем:
– Нет. У меня были настоящие друзья. И у Эмили они тоже должны быть.
Он часто рассказывал, какие друзья были у него в школе, и чувствовалось, что школьные годы – это для него самый счастливый, самый беззаботный период; он и впоследствии не терял связи с теми, с кем подружился еще в начальных классах; каждое его воспоминание о тех годах было исполнено тепла, и он с явным удовольствием рассказывал о грубоватых мальчишеских шутках и проделках, о приключениях и проблемах, которые он всегда делил со своими друзьями. Я завидовала легкости и стойкости этих отношений. Мой собственный школьный опыт был совершенно иным. Если не считать Эмили Джексон, то друзей у меня не было ни в школе, ни где бы то ни было еще. А после исчезновения Конрада даже Эмили тоже стала как-то постепенно отходить в сторону, словно из этого мира ушел вовсе не Конрад, а я сама. Нет, недоброго отношения к себе я никогда не чувствовала, никто меня не травил и не преследовал, однако я словно была отмечена неким знаком, предупреждавшим, что от меня лучше держаться подальше.
В средних классах школы я изо всех сил старалась «войти в коллектив», как-то приспособиться. Вступала в различные клубы и общества. Занималась музыкой, участвовала в драматических постановках. Играла в хоккей, ходила в школьные походы. Я была хорошенькой доброй девочкой и довольно спортивной. Так что в принципе не была уж настолько непопулярной, и все-таки близких друзей у меня по-прежнему не имелось. Словно с исчезновением моего брата вокруг меня возникло некое пустое пространство, которое так никто и не смог собой заполнить.
Так что в ответ на заявление Доминика я только плечами пожала:
– Ты был другим. Эмили всегда была более самодостаточной, а значит, более тихой и замкнутой, чем другие дети.
– В точности как ты, – сказал Доминик, но прозвучало это отнюдь не как комплимент.
– Да, как я, – с гордостью согласилась я.
– Но, может, как раз в этом-то и проблема? – предположил он. – Знаешь, Бекс, иногда бывает, наверное, что человек слишком самодостаточен. Ведь вообще-то нормально иной раз и о помощи попросить, знаешь ли. Да и тебе вовсе не обязательно со всеми проблемами управляться в одиночку.
– Я знаю, Доминик.
– Знаешь? – он с сомнением пожал плечами. – Иной раз совсем непохоже, что ты это знаешь. И потом, ты по-прежнему разговариваешь во сне. Нет, с тобой явно что-то не то творится, и ты это прекрасно понимаешь.
Но я отмахнулась от его подозрений. Хотя сон у меня и впрямь по-прежнему неустойчивый, тревожный, но больше я, как тогда, во сне не ходила, не
