На всякий случай мы поселили тут и Норберта. Он прислуживает Оренделю, а если внезапно на пороге появится Эстульф, он сможет вновь сыграть старую роль. Главное, чтобы Клэр не вздумала приехать сюда.
Мальвин
В сочельник я получил письмо, испортившее мне праздник. Оно прибыло из Констанца и было подписано бургомистром. Он жаловался на затишье, наступившее в суде после моего отъезда, и «просил» меня поскорее вернуться.
Если находишь что-то в жизни, зная, что это нечто основополагающее — воздух, которым ты дышишь, земля, по которой ты ходишь, вода, нужная тебе для выживания, — то утрата этого равносильна утрате самой сущности жизни.
Речь может идти о ребенке, о чести, о свободе, о чистоте, о божественном благоволении, о прелести возлюбленной, о самоуважении, о любви… То, что становится для нас важнейшим в жизни, затмевает собою все остальное. Я нашел в Элисии то, что сделало мою жизнь особенной. Ни моя работа, ни мой пост, ни чувство долга, ни — да простит мне Господь — мои дети не могли заполнить мою жизнь до краев. Все это близко мне, очень близко, оно дополняет мою жизнь и дарит мне ровно столько сил, чтобы я мог быть человеком, христианином, викарием, отцом. Но, в сущности, я не жил, пока не повстречал Элисию. Я действовал. Я выполнял поставленные задачи. Я ходил в суд, выносил приговоры, любил моих детей, скорбел по усопшей супруге, слушал церковные службы, и я делал все это, исходя из моих принципов, склонностей и убеждений. Но это не дарило мне полноты жизни. Если бы я не повстречал Элисию, я мог бы просто существовать так же и дальше, но теперь, когда я живу, а не просто существую, я не могу вернуться к прежнему состоянию. Зная, что есть рай, молишься о спасении, но, узнав, что есть рай и на земле, хочешь попасть туда незамедлительно.
В эти недели перед Рождеством я беспрестанно думал о том, как мне поступить — как велит мне Господь или как будет лучше для меня? Исходя из чистой невозможности прийти к какому бы то ни было решению, я позволил себе просто плыть по течению. Я знал, что у меня в Констанце осталось много работы. Знал, что заключенные томятся за решеткой, ожидая моего приговора. Знал, что подвалы стражи уже переполнены. Знал, что с каждым днем растет возмущение обвинителей. Знал, что некому бороться за правду, а кривда и сама всех поборет. И все же мне удавалось почти не думать об этом. А если и вспыхивали во мне такие мысли, я растаптывал их, как крестьянин испуганно топчет искры на сухом сеновале.
На Рождество Элисия гордо показала мне свою новую дверь — ее можно было закрыть изнутри на засов. Моя возлюбленная еще ничего не знала о плохих новостях, так как я не хотел портить ей праздник — об этом и так позаботились другие.
— Дверь можно выломать, Элисия. Если то, о чем вы с Бальдуром вчера говорили, правда, то…
— Ты сомневаешься в этом?
— Ты можешь развеять мои сомнения?
— Понимаешь, поэтому я тебе ничего и не говорила. То, что я узнала, я узнала от Бильгильдис.
— Ты ей доверяешь?
— У меня нет причин не доверять ей. А у тебя?
Я подумал о многолетнем романе между Бильгильдис и Агапетом.
— Ты обеляешь ее имя, потому что она твоя кормилица. Мне кажется, у нее есть свои секреты.
— Они есть даже у Папы Римского. Кроме того, ее наблюдения лишь подтверждают мои собственные. В них ты тоже будешь сомневаться?
— Нет. Но у меня связаны руки. Не могу же я на основании слов какой-то обозленной крепостной…
— В твоем мире все должно идти по правилам, Мальвин. В сущности, я это понимаю. Но этим мы ничего не добьемся. Я не могу доказать, что именно Эстульф пытался убить меня. Не могу доказать, что это он убил моего отца. Справедливости не всегда можно добиться, следуя законам. Я должна спастись.
— И ты хочешь достичь этого, оставшись здесь и дожидаясь, пока тебя убьют?
— Бальдур повел себя грубо, но одного он все-таки добился. Он привлек всеобщее внимание. Эстульф уже не может убить меня, ведь его прилюдно обвинили в этом намерении. Теперь ему просто необходимо, чтобы я осталась жива — по крайней мере в ближайшее время.
— Ты очень отважна, Элисия. И очень легкомысленна.
— У меня не было другого выхода. Я не знала, что еще делать. Бальдур спит на сеновале, ниже падать уже некуда. Неужели я должна обратиться в бегство, бросив моего супруга в беде? Я останусь тут, и пока ты…
И тогда я показал ей письмо бургомистра Констанца. Прочитав послание, Элисия свернула пергамент и вернула его мне.
— Когда? — спросила она.
— Завтра.
Она разрыдалась. Я хотел обнять ее, но Элисия отстранилась. Она была права — в ней не было ни мужества, ни легкомыслия, только отчаяние, и у меня сердце разрывалось оттого, что я стоял рядом и ничем не мог ей помочь. Разве что…
— Поедем со мной, — предложил я.
Эти слова эхом отразились в моей душе: поедем со мной, со мной, со мной. Но я предчувствовал, что ответит мне Элисия, как незадолго до этого предчувствовал письмо бургомистра.
— Просто поехать с тобой? И кем меня будут считать? Изменницей? Твоей любовницей?
— Кем… Герцог проведет эту зиму неподалеку от Констанца, в пфальцграфстве Райхенау. Там ты могла бы отвоевать свои права.
— Это бессмысленно. До тех пор, пока ты не созовешь суд и не вынесешь приговор, в ситуации ничего не изменится.
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я вынес приговор Эстульфу, притом что я не уверен в его вине? Чтобы таким образом я освободил тебе и Бальдуру путь к графскому трону? — Я говорил с нарочитым возмущением, но на самом деле не испытывал ничего подобного.
Все это было частью разразившегося во мне сражения. Я мог бы тщательнее провести расследование, но тогда мне пришлось бы предъявить обвинение Эстульфу, Бальдуру, Клэр или Бильгильдис, а судебный процесс над любым из этих людей повлек бы за собой страшные последствия для меня и Элисии.
С одной стороны, я знал, что Эстульф будет во сто крат лучшим графом, чем Бальдур. Эстульф заботился о своих подданных, он не только брал, но и давал что-то взамен, он разделит богатства страны с теми, кто ее населяет. А что до убийства, то я смог бы выдвинуть ему обвинения только в том случае, если бы я решился отречься от всех моих идеалов — от истины и справедливости.
С другой стороны, истина и справедливость — это понятия, пригодные для религии или юриспруденции, но не для любви. У Элисии была мечта. Всю свою жизнь она готовилась стать преемницей своего отца, хозяйкой этого замка. Неужели я должен был лишить ее этой мечты? Точно так же можно было требовать от меня столкнуть ее со стены.
В моих интересах было бы обвинить Бальдура в смерти Агапета. Если бы я отрубил ему голову, мы с Элисией могли бы пожениться.
Но моя любовь была превыше корысти. Я не причинил бы Элисии такую боль. Я скорее допущу страдания крестьян и правление кровожадных воителей, чем разочарую Элисию. Если бы в моей власти было сделать Бальдура графом, не лишая Эстульфа жизни, я бы так и поступил.
И даже последний шаг, шаг во тьму, был для меня уже не столь чужд. В моем сознании и правда мелькнула мысль о том, чтобы подарить Элисии величайшее доказательство моей любви и принести в жертву самое дорогое, что у меня было, — мою беспристрастность. Еще никогда я не впадал в искушение осудить кого-то, в чью вину я не верил.
А значит, я должен был бы радоваться возможности покинуть замок Агапидов, этот проклятый замок. Я мог бы с головой погрузиться в мою работу в Констанце и позабыть обо всем. Но мысли об этом разрывали мне сердце.
Я знал, что Эстульф уехал в долину, и потому я пошел попрощаться только с графиней. Она была очень раздражена. Ее глаза сверкали, как у безумной. Вообще она должна была бы радоваться тому, что избавится от меня, ибо ее дитя росло в ее чреве уже больше девяти месяцев и могло родиться десяти-а то и одиннадцатимесячным. При таких обстоятельствах присутствие в замке судьи, который принимал у нее клятву, было бы для графини нежелательным. Я, конечно, нисколько не стремился отрезать ей язык и пальцы и надеялся, что этого не захочет и никто другой. Но вместо того, чтобы попрощаться со мной по-доброму, Клэр принялась сыпать упреками: мол, я много месяцев «слонялся в этом замке, будто приживала», мол, я «бесполезен и глуп и потому не нашел убийцу». Она накричала на меня за то, что я не остановил «Элисию и этого идиота», да еще и согласился отпустить эту «венгерскую ведьму, которую давно пора прикончить». Еще никогда в моей жизни со мной так не говорили, а уж ожидать подобных выражений от графини мне тем более не приходилось. Речь Клэр была бессвязной, и я почти не помню, что еще она мне наговорила. Подобное поведение я объясняю ее болезнью.
Под конец она спросила у меня, завершено ли расследование.
— Расследование можно считать завершенным только тогда, когда приговор уже вынесен, — не без злобы в голосе отметил я.
