Оскар благодушно покачал головой и заговорщически улыбнулся с видом человека, заготовившего всем неожиданный и приятный сюрприз.
– Я раздобыл новый сорт голландского табака. Он такой славный, такой душистый! Я от него в восторге.
– С добавлением марихуаны и дурманящих грибов?
– Нет. С легким привкусом аромата зеленых яблок.
– Если так пойдет и дальше, – заметил Серхио, захлопывая свою книжечку, – Оскар скоро перейдет на кальян. Там все курения с добавлением каких-то фруктовых благовоний. Лишь бы не на опий… Саманта, хочешь, я тебе погадаю? Сестра вчера притащила книгу карточных гаданий, и я ее немного полистал перед сном. Так…
Сняв верхнюю карту, Серхио перевернул ее лицом вверх.
– Бубновая шестерка – кажется, это маленькая радость. И сразу же бубновая десятка – приятная дорога. А потом червовая восьмерка – веселая вечеринка… Смотри-ка, как тебе фартит… Трефовый валет – знакомство с не очень симпатичным молодым человеком.
Саманта вытянула колоду у Серхио из рук и перевернула несколько следующих карт: дальше шли одни трефы и пики.
– Ясно. После этого знакомства начнутся сплошные неприятности. Специально разложил карты к моему приходу?
– Клянусь, ни сном ни духом…
Серхио смолк, уставившись в сторону дверей. У входа в зальчик появился Ларри, державший в руках букет желтых нарциссов. Он торопливо подошел к столу, стараясь не смотреть по сторонам, неловко прикрывая цветы левой рукой, и протянул букет Саманте.
– Добрый вечер. Это вам.
К счастью, Серхио удержался от идиотских шуток типа «А я думал, это мне», и поэтому не следовало портить классическую ситуацию примирения ненужной суетой. Саманта неторопливо приняла цветы, поднесла их к лицу, будто желая окунуться в нежное, золотое, благоухающее облако, но потом, словно передумав по какой-то неясной причине, осторожно положила букет на край стола, подняла голову и посмотрела Ларри прямо в глаза – светло и ясно, с едва заметной тенью улыбки.
– Спасибо.
– Что-то вы, Ларри, припозднились, – вступил наконец Серхио, который просто не мог больше удерживать яд, чуть не капавший у него с передних зубов. – Если бы вы успели с этими цветами до воскресенья, Саманта сплела бы из них пасхальный веночек и повесила на дверь. А теперь уже все…
– Пока не кончился апрель, – неожиданно произнес Оскар, аппетитно посасывая трубку, – дарить нарциссы не поздно. Между прочим, в конце девятнадцатого века в Англии за луковицу желтого нарцисса давали четыре фунта серебра! А в Древней Персии нарцисс считался цветком любви. Его называли «красивый глаз».
– Откуда эти сведения, Оскар? – изумленно спросила Саманта, машинально поглаживая стыдливо по–драгивающие влажные лепестки.
– Мы с женой лет пять-шесть назад были в конце апреля во французском городке Жерарме – там в это время проводится ежегодный праздник нарциссов. Какое же это восхитительное зрелище, друзья мои! Они украшают нарциссами автомобили, старинные экипажи, из лепестков шьют одежду – да-да, есть там такие мастерицы! – потом выбирают королеву нарциссов и устраивают торжественное шествие… Никогда не видел ничего более грандиозного. А какой стоит аромат… С тех пор нарцисс для меня – не просто пасхальный цветок. Это апрель–ский цветок. Цветок любви.
Оскар осекся, кашлянул и начал смущенно крутить пачку яблочного табака. Видимо, они с женой хорошо проводили время среди буйства нарциссов. Но всему приходит конец… Интересно, а Ларри возобновил отношения со своей телефонной собеседницей?
– Кстати, о пасхальных торжествах, – снова влез Серхио, по обыкновению, виртуозно тасуя карты, – как прошел концерт? Вам понравилось?
– Мне – очень, – незамедлительно ответила Саманта, продолжая легко перебирать лепестки нарциссов.
Ларри с интересом следил за ее поглаживающими движениями, а она исподволь следила за направлением его взгляда.
– Я обожаю такие выступления. Три певицы и сами по себе великолепны, о музыке я уж не говорю, но когда все еще празднично, ярко, радостно… Когда все совпадает – талант исполнителей, настроение зрителей, роскошный сценический антураж… Это очень здорово. Ведь я права, да, Ларри?
– М-м-г, – промычал Ларри. – Согласен, все было на высшем уровне. Хотя я не самый большой поклонник оперы. Я уже говорил об этом Саманте.
– А хор мальчиков дивам подпевал? – весело осведомился Серхио.
– Нет, барашек, обошлись без них.
– Странно. Стоит мне на Рождество или Пасху включить телевизор, как я непременно попадаю на поющих мальчиков. Стоит куча заморышей в бархатных костюмчиках с бледными, измученными физио–номиями и тоненькими голосами выводит какие-то кошачьи рулады. Когда я смотрю на этих доходяг, у меня создается впечатление, что руководитель хора лично поимел каждого.
Ларри хмыкнул:
– Да, мальчики действительно выглядят бледновато… Если подводить черту, то мне больше всего понравилось, что все было организовано традиционно. Я бы сказал, патриархально, без всяких популистских штучек. Этакий старый добрый концерт, какой мог бы пройти и пятьдесят лет назад, и сто… Оркестр, исполнители, зрители – все на своих местах, и все роли заведомо распределены. Мне это нравится.
– Вот тут я согласен с вами, Ларри, на двести процентов, – заявил Оскар. – Популизм в искусстве – понятие скользкое. Я человек старой формации, мне кажется, что классическую музыку нужно слушать в концертном зале: мужчины в бабочках, женщины в вечерних платьях, пианист во фраке и лакированных ботинках. Но является новое поколение продвинутых отвязных мальчиков-пианистов, и они объясняют мне, что мир изменился. Главное – суть, а сопутствующая сути оболочка – шелуха, не имеющая больше ни смысла, ни значения. Они объявляют войну канонам. Они ставят рояль на пляже, выходят играть Баха в темных очках и трусах в горошек, а публика слушает их, лежа в шезлонгах и потягивая через соломинку коктейли… Может, это нормально? Может, хорошо? Не знаю. Наверное, хорошо, если зрители пусть через соломинки, но все же приобщатся к великому.
– А я, – вклинилась Саманта, повысив голос, – вообще не признаю обвинений в популизме. Если музыкант гениально играет, скажем, на альте, то мне плевать, во фраке он выходит на сцену или в пижаме! Вот такие, как вы, поливают грязью Паваротти, Доминго и Каррераса за то, что они каждое Рождество распевают в разных странах песенку про колокольчики. Вы кричите: «Популизм! Караул! Это измена истинному искусству! Это погоня за дешевой популярностью и большими деньгами!» А мне приятно слушать детские песенки в их исполнении! Да пусть они хоть выходят с приклеенными бородами и пускаются в пляс! Это же все для людей, для тысяч людей, а не для кучки высоколобых зануд, не имею в виду никого из присутствующих, которые закоснели в своих менторских понятиях об истинных ценностях, а всех прочих двуногих считают стадом болванов, дозревших разве что до просмотра выступлений дрессированных собачек! Мы живем в двадцать первом веке, нельзя, рыдая, держаться за старые формы, как малый ребенок цепляется за материнскую юбку, когда его пытаются поместить в непривычную для него ситуацию! Тем более что новые формы никак не сказываются на качестве исполнения! Как эти музыканты блистательно пели, так и поют, как виртуозно играли, так и играют! А один модный европейский дирижер выходит исполнять классические произведения в костюме клоуна и в рыжем парике. Но оркестранты не возражают и не играют от этого хуже симфонии Грига или Берлиоза! А участники одного струнного квартета – я сама это видела! – отыграв положенное, вскочили и пропрыгали зайчиками вокруг своих инструментов. Весь зал хохотал. Ну и что?
– Кстати, о квартетах, – неожиданно оживленно прервал ее Ларри, хотя до этого слушал явно вполуха. – Знаете, что сказал один гениальный композитор про струнные квартеты? Такой квартет – как беседа четырех людей. Первая скрипка – здравомыслящий мужчина средних лет. Вторая скрипка – его верный друг и помощник. Виолончель – пожилой ученый. А альт – болтливая дама, которая все время влезает в разговор этих троих, хотя не очень-то понимает, о чем идет речь. Но молчать она просто не может.
Видимо, Ларри, искупившему пятничную эскападу дивным букетом, стало стыдно за свой унизительно-зазорный позыв повиниться, и он вновь решил показать, кто из них должен ставить другого на место. Саманта послала ему такой испепеляющий взгляд, что любой другой на его месте обратился бы в кучку пепла. Но серые глаза Ларри были готовы к нанесению удара: они отразили ее взгляд, как стальной доспех, и послали обратно с утроенной силой.
– В нашем случае, – радостно заявил Серхио, с любопытством проследивший за этой перестрелкой, – болтливая дама – это я! Оскар – первая скрипка, Саманта – вторая, а вы, Ларри, – ученая виолончель.
– Ученая и занудливая, – прошептала Саманта почти беззвучно: ее слова можно было разве что прочитать по губам. Но Ларри, как всегда, сидел напротив и при желании мог бы расшифровать эту реплику. Дальше она продолжила уже в полный голос: – Меняю одну… Я даже знаю, почему этот композитор так сказал. Видимо, он был одним из тех мужчин, что представляют собой сгусток честолюбия и тще–славия. Возможно, он и был гениальным, но зачастую эти качества зиждутся на пустоте! И если такой мужчина видит умную женщину, это оскорбляет его раздутое достоинство, его тщеславие чувствует себя униженным! Он так боится, что она позволит ему почувствовать себя дураком, что на всякий случай наносит превентивный удар – унижает эту женщину и тем самым возвышается над ней. Это идет даже не от мозгов, это срабатывает рефлекс. Причем самый низменный.
