свой голод, как из дверей второй горницы показался Шипов, увидел его и прямо пошёл к нему.
— Зачем ты здесь? — сказал он тихо и садясь около сержанта.
— Проголодался как собака. Ждал тебя два часа и пошёл. Тут вечный трактир.
— Ну поешь и уходи, — сказал Шипов. — Здесь тебе не место.
— Что так... А тебе место?
— Полно, голубчик. Я не шучу... Впрочем я с тобой тоже уйду. Я по делу приходил. Поешь, скажи — вместе выйдем.
Шипов встал и хотел отойти, но в эту минуту подошёл к нему красивый молодой человек. Это был офицер конного полка Лев Толстой.
Он обратился к нему со смехом:
— Какой шум... Мне, знаете, сударь, что напоминает эта квартира, этот гвалт?
— Синагогу? — усмехнулся Шипов.
— Нет. Квартиру Григорья Орлова на Морской, когда мы у него весной собирались и обсуждали как действовать. Вот совсем так бывало, всё тоже...
— Нет, господин Толстой, — возразил вдруг Шипов сухо и едко. — То же, да не то!
— Что вы хотите сказать? — спросил молодой офицер, загадочно глядя в лицо Шипова, как бы стараясь отгадать вперёд его мысли.
— Я сказал: то же, да не то... — повторил Шипов.
— Тогда бранили все порядки Петра Фёдоровича и ругали голштинцев, да превозносили государыню, а теперь бранят Орловых... — сказал Толстой непринуждённо и стараясь будто придать голосу беззаботность пустой болтовни.
— Да. Это верно, — выговорил Шипов так же сухо. — Там собирались действовать в пользу государыни Екатерины... А здесь... здесь...
Шипов запнулся... Толстой вопросительно ждал и наконец сказал:
— Здесь собираются ратовать за императора Ивана.
— Такого императора нету! — отрезал Шипов.
Борщёв перестал есть от голоса Шипова и уставился с любопытством на собеседников.
— Да и сборища, извините, были у Орловых не те, что у Гурьевых. Там бывали обсужденья важного государственного предприятия, а здесь одно враньё и горлодёрство да пустобрёшство.
Толстой странно глянул в глаза Шипова и молчал.
— Там бывали товарищи и приятели Орловых, — продолжал Шипов. Допускались одни единомышленники. А здесь иди кто хочет, хоть с улицы, как в кабак. Поэтому здесь меж нас много соглядатаев, доносчиков, которые не ныне, завтра, Гурьевых выдадут головой за их враньё.
— И там могли бывать все, тоже могли быть и соглядатаи, могли тоже донести и...
— За то дело, государь мой, — перебил Шипов, — было всякое российское дворянское и честное сердце. А за это пустобрёшство Гурьевское — какой шальной станет. Всё это одно враньё, а не дело.
— Однако я слышал, что г. Лихарёв тайно поехал освободить принца и привезти сюда.
— От кого вы слышали?
— Да вот от многих. Я только фамилий их хорошо не знаю, — сказал Толстой.
— Хороша же тайна, коли вы от незнакомых слышали и мне, мало знакомому, эту тайну сказываете, — рассмеялся Шипов. — Вы поехали бы с этим Лихарёвым?
— Н-нет... Я... Я ведь так здесь... Я не... — замялся Толстой. — Я об этом Лихарёве и не слыхал прежде никогда.
— Не Лихарёв, а Лихачёв! — выговорил Борис.
— Извините, я слыхал, что Лихарёв. Так и Гурьевы говорили. Впрочем, я не знаю...
— А я вам говорю — Лихачёв.
— А ты откуда эту глупость знаешь? — спросил Шипов досадливо.
— Я... Да чёрт его знает! — добродушно отозвался Борщёв. — Я и не помню. Стой! От Хрущёва.
— Чихачёв, есть у нас офицер, отозвался Шипов, и действительно он поехал в Петербург, но не к Ивану Антоновичу, а по поручению полкового командира. Впрочем мы с Гурьевыми, да Хрущёвым на словах самое Марию-Терезию сюда привезём.
Шипов рассмеялся досадливо и отошёл от Толстого.
— Борщёв. Иди! Пора домой, — крикнул он, взял свою шапку с окна.
Борис выпил стакан вина и двинулся.
В сенях его догнал Победзинский и стал уговаривать вернуться, ради того, чтобы побеседовать о важном деле.
Борщёв колебался, но Шипов ответил резко:
— Ему не время, капитан. У нас дело есть ещё важнее вашего. Ваше дело поглядывать, да наушничать, чтобы алтыны, или по вашему злоты, зашибать, а у нас с Борщёвым честное и серьёзное дело.
Капитан Победзинский пробормотал что-то едва слышно, и как ошпаренный, отскочил от Шипова.
— Что ты ему сказал? Господь с тобой! — воскликнул сержант.
— Ну иди, младенец неповинный, иди... Да отряси пыль с сапогов и больше сюда ни ногой, коли ты себя любишь... — ворчал Шипов выходя со двора на поляну.
— Что ты всё меня просишь, а сам ведь вот ходишь, — нетерпеливо сказал Борщёв.
— Я был, тебе говорят толком, по делу.
— По какому? Всё выдумки.
— А, ну тебя... Младенец.
— Да ты мне не родитель и не дядька...
— Скажи на милость... Обиделся.
— Не обиделся... А не считаю тебя за указателя как мне себя вести.
— Ах, ты... Ах, ты, гусь лапчатый. Да ведь я из дружбы. Не стыдно ли тебе это. Не грех ли, мягко и сердечно — сказал Шипов. — Ну, слушай меня. Обещаешь ты мне недели две, три сюда ноги к Гурьевым не ставить? Ну из дружбы что ли?
— Да я и так не собираюсь к ним ходить. Я же ведь сам перешёл к тебе от их галденья и день и ночь. Сегодня меня голод пронял. Но ты чуден тоже. На всех лезешь. Сейчас этого поляка доносчиком назвал. Толстому тоже что-то такое... камешки в огород швырял. А у него этого, так сказать, и огороду нет.
— А если есть?
— Почём ты знаешь? Во сне пригрезилось?
— А если знаю? И верно знаю? — воскликнул Шипов.
— Так говоришь со зла.
— А если чрез месяц всё это на яву окажется? Если эти сходбища уже известны, кому ведать надлежит?
— Донесли!
— Да. А то что ж. Молчать что ли?
— Я бы не донёс. Потому что это только одно враньё и правительству опасности нет.
— Соблазн!
— И соблазну нет! Пьют, играют и врут. Вот Лихачёв этот — другое дело. Если это правда. Скажи, ты разве пошёл бы на них с доносом?
— Нет. Но и к ним больше не пойду. А засадят их в крепость, скажу: поделом, — не ври!
— Да, это пожалуй! —
