В таких тяжелых случаях приходится рассказывать не о музыке, а о себе – в смысле, о том, что чувствовал слушатель, пока на него изливалась неописуемая благодать. Что касается меня, вместо того чтобы надежно окопаться в горних высях и достичь там просветления, я взял да и задремал, сидя в кресле, как распоследний дурак. Сам не заметил, как это произошло.
Что хорошо – в моем сне тоже звучала музыка, и скрипка, и барабан. Дополнительный бонус – я больше не слышал размеренной скороговорки пана Станислава, который, чего греха таить, здорово портил мне удовольствие наяву.
Впрочем, все остальное совершенно не соответствовало моим представлениям о приятном сновидении. Все обозримое пространство заполняла подвижная красноватая тьма, гораздо гуще и плотнее, чем обычная темнота под закрытыми веками, – и никаких тебе зрительных образов, хоть плачь. Зато явственно ощущался запах, вернее, тяжелый, сырой смрад, так воняет вода в вазе, где уже несколько дней простояли цветы. Но хуже всего была многократно возросшая сила тяжести, под давлением которой я распластался по поверхности кресла, как нелепое пестрое покрывало, не то что шевельнуться, а даже вздохнуть толком не мог. Однако паники в связи с этим не испытывал, знал, что просто сплю и вижу сон, в любую минуту могу проснуться, а значит, беспокоиться не о чем.
Не просыпался я вполне добровольно и только потому, что хотел дослушать музыку. Откуда-то мне было известно, что наяву она звучать не будет. А если и будет, то совсем иная, какой-нибудь приятный слуху, пресный, неназойливый джаз, который можно слушать бесконечно, а можно выключить в любой момент, и ничего не изменится. Какая скрипка? Какой барабан? – удивленно спросит хозяин дома. Вы задремали, и вам что-то приснилось, ни скрипки, ни барабана не было, я очень сожалею.
Сквозь сон я почувствовал, как завибрировал в кармане телефон – новая sms, ничего, это не срочно, можно не просыпаться, скорее всего просто записка от Карла, короткий вопрос: «У тебя все в порядке?» Впрочем, ответить надо бы, и поскорее, я же с полудня ему ничего не писал, а это нехорошо. Карлу сейчас играть надо, а не обо мне беспокоиться…
Чувство долга возобладало над желанием дослушать скрипку и барабан, я попытался открыть глаза, но у меня ничего не получилось, я по-прежнему неподвижно сидел в кресле, слушал музыку, обонял почти непереносимый запах гнилых растений и не то что глаза открыть, вздохнуть не мог.
Я люто ненавижу состояние беспомощности. Во сне ли, наяву ли – неважно; разница и без того далеко не всегда мне очевидна, а уж тут и подавно. Одно хорошо – беспомощность меня не парализует, а, напротив, заставляет собраться и бросить все силы на борьбу, сколь бы безнадежной она ни казалась. Вот и сейчас я разозлился прежде, чем успел испугаться. В повседневной жизни гнев – плохой помощник, но для того, кто хочет немедленно проснуться, это прекрасное, действенное средство. Так что миг спустя тьма, окутавшая меня, натянулась, истончилась и наконец разорвалась с таким громким треском, что я почти всерьез испугался – уж не разнесет ли этот взрыв на куски кресло, комнату, всех присутствующих и меня самого заодно.
Но взрыв, как и следовало ожидать, лишь аккуратно приподнял мне веки. Я успел заметить, как поспешно шарахнулась от меня чья-то длинная, гибкая тень, а потом увидел встревоженное круглое лицо пана Станислава – совсем рядом, всего в полуметре от моего.
– Что тут, черт побери, происходит? – спросил я, яростно растирая виски. И почти услышал в ответ: «И все? А дальше?» – но тут же понял, что этот голос – просто эхо отступившего наконец сновидения, мутный осадок морока, осевший на дне моего сознания вместе с последними звуками скрипки и барабана, словом, ерунда.
– Вы, как я понимаю, задремали, – приветливо отозвался Лев. – А пан Станислав решил, будто у вас обморок. Предположение само по себе не такое уж абсурдное, с концертов сестер Пешиковых всякий раз кого-нибудь из публики на руках выносят. Но тут все-таки не живой звук, а просто запись, так что…
Голос его доносился до меня откуда-то издалека, словно мы переговаривались, сидя на разных концах большого спортивного зала. Видимо, я еще толком не проснулся.
– Ясно, – кивнул я. – Конечно задремал. Не такой я крутой меломан, чтобы вот так с пол-оборота в обморок падать.
Пан Станислав тем временем уже стоял в дверях и суетливой скороговоркой бормотал извинения на каком-то неведомом языке; потом, задним числом, я понял, что это был до неузнаваемости искореженный английский.
Наконец он счел, что сказал достаточно, и стремительно удалился.
– Как, вы говорите, зовут исполнителей? – спросил я – просто чтобы не молчать.
Чувствовал я себя довольно неуютно и пока не понимал почему. Но с трудом одолевал искушение немедленно проверить карманы – всё ли на месте. Иррациональная уверенность, будто хозяин дома и его приятель в них только что рылись, была гораздо сильнее понимания, что это совершенно невозможно.
– Сестры Пешиковы, – охотно отозвался Лев. – Янка и Бета.
– Надо будет купить диск, – сказал я, изо всех сил стараясь изобразить воодушевление.
Музыка, кто бы спорил, хороша, но я вовсе не был уверен, что еще когда-нибудь захочу услышать этот дуэт скрипки и барабана. Если запах гнилой воды ударит мне в нос наяву, красноватая тьма застелет глаза, дыхание остановится, куда я, скажите на милость, денусь? Эта реальность – тупик, живым отсюда не проснешься.
– Не купите, – сказал Лев. – В магазинах их нет. Девочки продают записи на своих концертах, а ближайший будет только в середине мая. Я бы с радостью подарил вам диск, но у меня остался только один. Могу сделать для вас копию и прислать, хотите?
– Очень хочу, – с энтузиазмом соврал я.
– Давайте адрес. Запишете? – Лев протянул мне карандаш и блокнот, предусмотрительно открытый на букве «Ф».
Я вспомнил наш с Карлом давешний разговор и едва удержался от улыбки. Надо же, действительно адрес хочет вызнать. Ладно, как скажете, пан Болеслев. Я думаю, это начало прекрасной дружбы.
Я записал в блокноте свой московский адрес и вернул его хозяину. Лев, надо отдать ему должное, не выказал явного разочарования, но позволил себе удивиться:
– Так вы, получается, в Москве живете? Не в Вильнюсе?
– Ну, было бы довольно странно, если бы такой здоровый лоб до сих пор сидел у папы под крылышком, – невинно заметил я.
– Да уж, пожалуй, – согласился Лев.
Он поднялся, неторопливо пересек комнату и молча уставился в окно. А я внезапно понял, что пора уходить. Вернее, почувствовал, что мне не следует тут оставаться. Я больше не нужен, и мне самому ничего здесь не нужно, незачем зря время терять, все закончилось, привет. Почему так случилось – черт его знает, потом разберусь. Или не разберусь, неважно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
