«О-о, нет (и пулеметная очередь из громких прерывистых „нет-нет-нет“), он не мог этого сделать!»
«А вот и мог, мог! Он сам говорил. Говорил, что так он чувствует более полную с ней близость».
«Какая гадость!..»
Гадость? Еще бы не гадость — эти разоблачения, почерпнутые из обширного опыта ее муженька Робби, обожающего жесткое порно.
«Ее заставили…» — красноречивые паузы: дескать, сами понимаете. А потом уже и пауз никаких, ибо нет слов, чтобы ЭТО передать. А потом… Боже… надо будет отослать им чек.
А ведь я правда извращенец. Опять упиваюсь миазмами унижения — свежий воздух, видимо, слишком для меня чист.
Они наверняка уже нашли ее. Не могла она сильно меня обогнать. Ищу глазами часы. Я всегда полагал, что в больницах везде должны быть часы. Но в этом боксе их нет. И меня это почти не трогает — то, что я очутился вне временных ориентиров. Это что-то новенькое, опасный вирус, состояние, которого я всегда боялся. Боялся быть «менее», точнее говоря, обнаружить перед кем-то, что я «менее», чем кажусь. Менее умный, менее собранный, менее щепетильный, менее, мм… сообразительный. Не знаю вот, какое сегодня число — двадцать третье или двадцать четвертое? Это даже забавно, до тех пор, пока не поймешь, что неизвестно, когда сможешь узнать…
Рут, я люблю тебя и знай: сейчас я обббязззательно доберусь до подноса, да-да, я хочу быть спокойным и бесстрастным, я выпью чистой воды, и потом ни крошки пищи. Я совершу обряд очищения.
23
В шесть часов(!) двадцать четвертого я все-таки испортила им праздник. Мама безропотно везет меня в больницу, уверяет, что никогда не любила Рождество и что ничего я не испортила, наоборот, ей очень приятно проехаться с утра пораньше. Мама наклоняется и сжимает мою руку:
— Ну как ты, солнышко?
Жмет еще сильнее, мне даже больно.
— Ох, прости, дорогая, я нечаянно.
И снова:
— Так как ты?
Совсем меня достала, но, честно говоря, мне это страшно нравится.
Когда мы подъезжаем к воротам, на меня вдруг находит ступор — от смущения. Сидим в машине, молчим. Начинает мама:
— Та-а-ак.
— И что? Что ты хочешь этим сказать?
— Так, — снова произносит она и гладит мой лоб, — тебе совсем не обязательно это делать, — ее пальцы ловко убирают с моей брови выбившуюся прядь, — если хочешь, давай развернемся и поедем домой.
Одна захожу в калитку, из кроны дерева доносятся пронзительные вопли розовых какаду. Тут прохладно, в этом шатре из света и тени, но ладони сразу потеют. Такое ощущение, что с меня сняли кожу и теперь каждый может увидеть мою душу, все мои недавние постельные подвиги. Толкаю дверь туалета, мою руки, пью, присаживаюсь пописать. Сама не знаю, зачем я пришла, знаю только, что должна каким-то образом закончить эту историю. Вот только, спрашивается, как? Хотелось бы попроще, без всяких выкрутасов, но я совсем не уверена, что сумею… без выкрутасов. Вижу дверь с цифрой 113: сто тринадцать и огромная стрелка, указывающая налево. Потрескавшиеся потолки, на полу чуть заметные следы от колесиков каталок, в местах разворота, лампы без абажуров, детские рисунки на стенах, бирюзовые занавески. Вся проблема в том, что я вряд ли бы смогла так — чтобы больше с ним не увидеться. Да, в этом весь прикол. Мама меня поняла, и я очень ей за это благодарна.
Его бокс в самом конце коридора, напротив огромного, залитого солнцем окна. На ручке висит табличка: «Просьба не беспокоить». Я робко берусь за ручку, чуть поворачиваю, но, помедлив, кручу назад, так и не открыв замок. Топчусь около окна, наблюдаю за попугаями, которые скачут по газону. На его зеленой поверхности желтеют заплатки высохшей травы. Несколько вытоптанных тропинок: по ним короче идти к парковочной площадке. Под деревом болтают две медсестрички, все время хохочут, что-то пьют из белых одноразовых чашек. Та, что в голубой кофточке, сняла туфли и гладит ступней ствол. У второй в руках пакет с воздушной кукурузой. Открыв его, она бросает на газон пригоршню кукурузы. Попугаи чумеют от восторга…
Вот это нормальная жизнь, мелькает у меня в голове.
Так зачем я сюда явилась? Может быть, мной двигало желание снова оказаться в одном с ним пространстве: не просто в комнате, а в его комнате. Боже, какая же я дура и мерзавка, накручивала себя, делала из него чудовищного монстра, дурацкие глюки. Когда мы разговаривали, ничего подобного не происходило, я видела его таким, какой он и есть. Но стоило мне отойти в сторону, фантазия начинала работать. Я мысленно раздувала его могущество и коварство, превращала бедного Пи Джея в ВОПЛОЩЕНИЕ ЗЛА. А когда мы снова усаживались за столик, он становился обыкновенным человеком, и я понимала, как сильно я раздула своего виртуального надувного чертика, именно чертика, а не черта. Да, настоящий Пи Джей, из костей и мяса, разочаровывал, а мне жутко хотелось видеть в нем рокового злодея, страшного и сильного. Иногда я даже внушала себе, что он прячет другое свое «я» — тщательно упакованное — в гардеробе…
А боюсь я вот чего: сейчас войду, а он опять скажет что-нибудь не то, какую-нибудь коронную свою фразу, я заведусь и снова проиграю. Вычислить, что это будет за фраза, конечно, невозможно. Так что нечего и дергаться.
Ну а сама-то я что ему скажу? Что у меня к нему куча всяких претензий и я такое могу сказануть, что мало не покажется. Покажется очень даже много, гарантирую. Например, вот это: «Ради денег ты не моргнув глазом ввязался в эту историю с моим похищением»; или: «Ты, индивидуалист хренов, даже одеться не умеешь нормально, ходишь в этой своей униформе: отстойные рубашки, глаженые джинсы, жуткие ботинки»; или: «Ты шарлатан, и я не хочу выслушивать твои объяснения, потому что это сплошное вранье. Не хочу, потому что ты никто, и на фиг мне сдалась твоя помощь… у меня все в порядке. В отличие от тебя. И не такой уж ты добренький, до сих пор ненавидишь своего гуру. А со мной ты как… стоило мне что-то рассказать, ты тут же оборачивал это против меня, тут же демонстрировал свою силу и власть. Быть главными хотят все. Только слабые на это не способны, и по-настоящему сильные личности должны быть терпимы, ведь они у власти». И еще я ему сказала бы: «Я тебя вроде как обвиняю, но так уж устроен мир: каждый всегда ищет виноватых».
А он бы мне в ответ на все это:
«Рут, у тебя изумительно красивое те…»
Нет, он скажет другое:
«О-ох. Пожалуйста, посмотри на свой лобик. И прочти, что там написано».
Поворачиваю ручку и вхожу. В комнате темно, и по абсолютно полной тишине понимаю: он спит. Первая мысль: притворяется, самый лучший способ застать меня врасплох, схватить… Боже, какая чушь… И веки, и губы, и кожа на голове чудовищно распухли и сплошь в волдырях. Голова у него стала вдвое больше, над бровью — рана, стянутая швом. Хочу прикоснуться, погладить и — боюсь. Но гораздо страшнее то, что он в таком тяжелом состоянии. И еще то, что он сейчас чем-то напоминает смешного уродца Франкенштейна. Подхожу к раковине и рассматриваю в зеркале свое припухшее лицо и… не знаю, что же мне делать. Нащупываю в кармане случайно завалявшийся обрывок бумаги, пишу:
МНЕ ПОНРАВИЛОСЬ. НЕ ВСЕ. ПРИВЕТ. РУТ.
~~~
Дорогой Пи Джей!
За то время, что мы не виделись, я успела пообщаться с шестерыми гуру. Это праведники, их чаще называют по-другому: святые. Пятеро мужчин и одна женщина. Мужчины сказали мне, что я напрасно теряю время в разъездах, что Австралия, как им рассказывали, чудесная страна и очень богатая, короче, немного меня успокоили. Святая, та вот что говорит: тебе нужен не муж, тебе просто нужно научиться видеть Бога во всем. Я призналась ей, что до сих пор не могу понять смысл существования того «я», в котором я сейчас нахожусь. Она рассмеялась. Но я думаю, это она зря, нормальный вопрос, даже очень. С мамой у меня теперь мир. Мне все больше кажется, что на самом деле — в большинстве случаев — не она меня раздражала, а я сама, только до меня это не доходило. Конечно, она и сейчас иногда меня раздражает: то собирается целую вечность, то начинает выяснять отношения с наркоманом, который в отключке, то ее не оттащишь от очередной «ах какой красоты», от развалин, например. Со святыми общается запросто, будто сто лет их знает.
Один чувак сказал мне, что многие гуру очень ревнивы и терпеть друг друга не могут и что они ни в чем себе не отказывают. Еще он сказал, что все эти саньяси и саньясини — обыкновенные лодыри, неспособные адаптироваться к нормальной жизни. Я спросила, как он понимает смысл жизни и свой долг, он ответил, что ему некогда думать о всякой ерунде, поскольку он помогает бедным (это был, разумеется, намек). Глаз у этого чувака только один, вроде он им на тебя и не смотрит, но все подмечает, лучше любого двуглазого. В общем, поработали мы недельку в его приюте, отбыли наказание в пещере старого циклопа. Водил он нас в свою школу, впечатлений масса… дети у него там играют в игрушки, сделанные из всякого хлама, из веревок, жестянок, пробок. Одна девчушка показала мне свою кошку: кусок шины, обвязанный шерстью, я даже заплакала. Следующий наш пункт: «Приют для животных» в Джайпуре-Дургапуре, Раджастхан, это мамин бзик. Что буду делать дальше, еще не решила. Мама считает, что теперь нужно просто отдохнуть.
