только причудилось. Искушение шло из скрытого в глубине души места, некогда обжигавшего жаром, а теперь сдавленного, сжатого в нечто черное и холодное. Она боролась с соблазном, но проиграла и, когда опустилась на колени, почувствовала себя лгуньей и мошенницей, путешественницей, заблудившейся в долгую дождливую ночь.
Слова поначалу не шли, будто сам Господь запечатал ей горло, но она опустила голову и изо всех сил стала вспоминать, что ощущала при этом. Вера и полная открытость. Смирение и готовность просить. И она просила. Просила дать ей сил. Молила, чтобы выздоровел сын. Просила у Бога помощи — молча, страстно, исступленно. Просила сохранить то, что осталось: сына и их обоих, вместе.
Поднявшись, она услышала шорох покрышек по гравию и звук, похожий на дождь. Потом этот звук прекратился.
У двери ее встретил Кен Холлоуэй — в мятом костюме, с болтающимся на шее шикарным пурпурным галстуком.
Кэтрин замерла на месте, увидев его недовольное лицо и воротничок в пятнах от пота. Опустив глаза, наткнулась взглядом на волосатую руку.
— Что ты делаешь? — Холлоуэй взял ее за подбородок. — Куда нарядилась? — Она не ответила, и он заставил ее поднять голову. — Я спросил, куда ты собралась?
— Еду в больницу, — чуть слышно пробормотала Кэтрин.
Кен посмотрел на часы.
— Время для посещений заканчивается через час. Давай-ка так: ты приготовишь нам по глоточку, а в больницу съездишь завтра. Утром.
— Там будут спрашивать, почему меня нет.
— Кто будет спрашивать?
Она сглотнула.
— Из службы соцобеспечения.
— А, бюрократы… Ничего они тебе не сделают.
Кэтрин подняла голову.
— Мне надо ехать.
— Сделай мне выпить.
— Здесь ничего нет.
— Что?
— Ничего нет. — Кэтрин попыталась пройти мимо, но он не пустил, выставил руку.
— Уже поздно. — Погладил ее ниже спины.
— Не могу.
— Меня всю ночь продержали в полиции. — Он схватил ее за локоть. — Из-за Джонни, понимаешь? Из-за твоего сына. Если б он не бросил камень в окно…
— Ты не знаешь наверняка, что это был он.
— Ты мне возражаешь?
В локте полыхнула боль. Кэтрин посмотрела на его пальцы.
— Убери руку.
Холлоуэй рассмеялся и, шагнув вперед, заполнил собой дверной проем и заставил ее отступить.
— Дай пройти.
Он не ответил, но продолжал давить, вжимать ее в дом. Кэтрин видела перед собой тонкие губы под холодными, безжалостными глазами и вдруг ни с того ни с сего ясно представила сына таким, каким видела не раз: подперев кулачком подбородок, Джонни сидел на ступеньке крыльца и смотрел на холм, ожидая появления там, вдалеке, знакомой фигуры. Она часто ругала его за это, но сейчас чувствовала то же, что, наверное, чувствовал и он: надежду. Оторвавшись от руки Кена, ее взгляд устремился к холму, словно спеша увидеть грузовичок, то выезжающий наверх, то исчезающий внизу. Но холм был пуст, и дорога тянулась вдаль унылой черной лентой. Кен рыкнул, и Кэтрин, повернувшись, увидела, как улыбка рассекает его лицо.
— Завтра. К Джонни завтра. С утра.
Она снова посмотрела на холм, заметила металлический блеск — машина поднялась на вершину, — и на мгновение у нее перехватило дух, но уже в следующую секунду поняла, что это такси.
— Мне нужно ехать.
Такси приближалось, и Кен отступил. Кэтрин высвободила руку, но он все еще оставался на пороге, высокий, массивный, злой.
— Мне нужно ехать, — повторила она и, оттолкнув его, вышла на дорожку — встречать машину.
— Кэтрин. — Кен широко улыбнулся, и кому-то эта улыбка даже показалась бы искренней. — Поговорим завтра.
Она села. В салоне пахло сигаретами, несвежей одеждой и лосьоном для волос.
— Куда? — спросил водитель, обрюзгший мужчина со шрамом цвета влажного жемчуга на шее.
Кэтрин смотрела на Кена.
— Мэм?
Кен все улыбался.
— В больницу.
Таксист посмотрел на нее в зеркале. Она почувствовала его взгляд и повернулась.
— С вами все хорошо? — спросил он.
Ее трясло, пот проступал каплями на коже.
— Будет хорошо.
Она ошибалась.
Глава 24
Джонни стоял спиной к лесу, лицом к узкой просеке. Казалось бы, царапина в лесной чаще, мелкий дефект, — но с того места, где находился паренек, она выглядела зеленой рекой, волнующейся под молчаливым ветром.
С центра просеки на него смотрела сестра. В какой-то момент она подняла руку, и Джонни пошел к ней по траве, которая была сначала по лодыжку, а потом по колено. Выглядела Алисса точно так, как в тот последний раз, когда он видел ее: бледно-желтые шорты, белый топ, чернильно-черные волосы и загорелая кожа. Одну руку она держала за спиной, а голову склонила набок, и черные пряди падали на лицо. Под ногами у нее была какая-то вдавленная в траву ржавая жестянка, и Джонни ощущал запах мятой травы, запах летней спелости.
У ног Алиссы свернулась змея. Та самая, убитый им медноголовый щитомордник. Пять футов в длину, золотисто-коричневая, немая. Высунув язычок, она обнюхивала воздух, а когда он остановился, подняла голову.
Джонни помнил, как змея атаковала его в тот день, когда он убил ее. Как близко подобралась.
Их разделяли дюймы.
Может быть, даже меньше.
Алисса наклонилась и схватила змею, которая тут же обвила хвостом ее руку и, выпрямившись, подняла голову. Теперь они смотрели одна на другую. Змея выстрелила раздвоенным язычком.
— Это не сила.
Щитомордник метнулся к лицу Алиссы, а когда отпрянул, Джонни увидел сначала две дырочки, а потом два пятнышка крови, похожие на крохотные яблоки. Подняв змею повыше, Алисса сделала шаг вперед, и жестянка сдвинулась у нее под ногами.
— Это слабость.
Щитомордник нанес второй удар, на мгновение превратившись в неясное пятно, замедлившееся лишь тогда, когда клыки впились в лицо. Алисса сбилась с шага, и змея атаковала еще дважды, нанеся удары в лоб и нижнюю губу. Еще два пятнышка. Еще кровь. Алисса остановилась, и глаза ее вдруг вспыхнули и стали такими карими, что могли сойти за черные, такими неподвижными, что могли показаться пустыми. Эти глаза были глазами Джонни, глазами их матери. Пальцы сжали змею, и Джонни увидел, что сестра не боится. Ее лицо лучилось жестокостью и злобой, губы побледнели. Змея начала сопротивляться. Алисса сдавила ее еще сильнее, а ее голос набрал силу.
— Слабость, — повторила она. Пальцы побелели от напряжения, и змея отчаянно задергалась, жаля девочку в руку, лицо, а потом повисла, впившись в шею, извиваясь и изрыгая яд. Алисса, как будто ничего не замечая, подняла руку, которую прежде прятала за спиной. В ней она держала револьвер, черный, сияющий в неумолимо жарящем свете.
— Сила, — сказала Алисса.
И отстрелила змеиную голову.
* * *
Джонни очнулся сразу, словно вынырнул из небытия.
