Перед ними лежала долина, похожая на зеленое волнующееся море, покрытое барашками серой окаменевшей пены. Ремизов и его солдаты по-настоящему ощутили это, когда преодолели гребень первой волны. На обширном пространстве затерялось и стадо коров с душманами, оно совершенно пропало из вида.
– Они должны быть где-то здесь. Вперед. Ищем!
Шли очень быстро, насколько позволяли камни, на них приходилось забираться, перескакивать. Минут через пять поднялись на очередную «волну», легкие горели после преодоления изрезанной местности, в ногах от напряжения стоял неутихающий гул. Стадо пропало. Оглядевшись по сторонам, Ремизов не увидел и своего связиста, с ним пропали и Беккузиев с Ищановым.
– Вот наградили же нас недоношенными, – он добавил еще пару нелитературных фраз, – Аверьянов! Что наблюдаешь?
– Ничего. Стада нет. Куда-то делось.
– Наверняка они нас засекли и стадо спрятали в расщелине. Где Смирнов?
– Он внизу, среди камней, я его только что видел.
Где-то там, внизу, куда показывал Аверьянов, раздалась длинная автоматная очередь, почти сразу разорвалась граната из подствольника.
– Аверьянов! К Смирнову, он засек «духов». – По звуку стрельбы стало ясно, что это именно он. – Саленко! На гребень, осмотрись там. Попов! Со мной.
Внизу жахнула еще одна очередь, потом еще. Вдруг вдалеке из-за камней выскочили три фигурки. Расстояние до них чуть превышало сто метров, но бежали они по тропе очень быстро. Так быстро в мире еще никто не бегал!
– Попов! Уйдут. С колена. Под обрез. Аккуратненько. Отсекаем!
Они оба добросовестно и с большим упреждением прицелились по первой фигурке, далеко оторвавшейся от двух других. Темный контур цели без внешности, без роста, без возраста. Почти одновременно прогремели две очереди. И с этой дальности фонтаны черной, жирной земли яркими отметками отпечатались в зрачках стрелков, пули легли за спиной у первого беглеца, недолет составил несколько метров.
– Он не останавливается.
– Гще раз. Упреждение бери больше. Целься спокойно.
Гще две очереди осыпали одинокую фигурку крошками земли, цель уходила из сектора стрельбы.
– Не останавливается.
– Давай на поражение. Вынос точки прицеливания семь фигур. Не торопись, мы его достанем. Огонь!
Ремизов затаил дыхание, увел линию ствола далеко вправо. Получалось, что цель сама набегает на нее, приближается к контрольной точке. Плавный спуск курка… Три пули пошли… Сближение… Гсть… Маленькая фигурка кубарем покатилась по тропе, вокруг нее еще продолжали подниматься черные фонтаны – отстрелялся и Попов. Напряженно, со сжатыми зубами Ремизов наблюдал результаты их общего дела.
– Товарищ лейтенант, он готов, – почти без эмоций сказал сержант. – А те двое, смотрите, руки подняли, сдаются.
– Вижу, – вдруг злобно отозвался Ремизов. – Вот дерьмо… Он все-таки заставил нас это сделать, гаденыш.
Попов недоуменно посмотрел на командира, и неожиданная вспышка ярости на лице взводного постепенно прошла.
– Ладно, слишком много эмоций, ни к чему это, дело сделано. Пойдем, надо разобраться с пленными. У них башка получше варит, догадались остановиться.
Они шли к своим жертвам быстрым шагом, опустив автоматы стволами вниз. Те двое, вытаращив от ужаса глаза, оглядывались на своего тяжело раненного товарища, громко всхлипывали перекошенными ртами и изо всех сил тянули руки вверх, словно от этого зависело, убьют их сейчас или нет. А они не хотели умирать.
Сверху, с хребта, уже спускался Саленко, а вдоль ручья к ним подбегали бледные, как полотно, Смирнов и Аверьянов.
– Товарищ лейтенант, – в голосе Попова звучало сочувствие, – он еще жив, но ему хана. С ним надо что-то делать.
– Что-то надо делать… – Ремизов посмотрел на человека, который минуту назад был его целью, и не смог задержать взгляда, слишком много там расплескалось крови, казалось, что он весь ею умылся. – Что делать?
– Он мучается. Надо бы добить, человек все-таки. – Подошедший Саленко спокоен, невозмутим, он с первого взгляда понял, отчего все окаменели. Так же невозмутимо он поднял глаза на Ремизова. – Ваша работа, товарищ лейтенант, вам и заканчивать. – В увесистых словах послышалось признание права победителя.
– Саленко, я не смогу.
– Что ж вы так, – к признанию примешалось разочарование, а Ремизов услышал в этих словах упрек, – давайте ваш автомат, у меня с моей снайперкой не получится.
Длинная очередь – на все патроны, оставшиеся в магазине, – вошла в затухающее тело, его подбросило, как ватную куклу, а по лицу Саленко прошла ожесточенная волна ненависти и досады. Ремизов на мгновенье прикрыл глаза, но его тут же вернули к действительности – жуткие истеричные крики пленных душманов, их вопли, мольбы бесчисленными иглами вошли прямо в мозг, минуя барабанные перепонки. Его вдруг взорвало, как бочку с порохом, рядом с которой давно тлел фитиль. Он стремительно развернулся и со всего размаха тяжелым ботинком ударил ближайшего из них в грудь. Тот рухнул на колени и скорчился на земле.
– Что, суки, побегать наперегонки с пулями решили? Ну побегали?!
На какие-то секунды все озверели, афганцы, полностью потеряв способность соображать, продолжали безумно орать, солдаты били их ногами, для того чтобы они наконец заткнулись, но они кричали еще громче. Попов и Саленко прижали одного из них разбитым лицом к земле, и он, схватив зубами сырую землю, внезапно поперхнулся и умолк, потеряв и дар речи, и способность сопротивляться. Солдаты отпустили афганца, его продолжала бить крупная истеричная дрожь, громко стучали белые, вымазанные грязью зубы, он никак не мог снять с руки часы с позолоченным браслетом и со страхом и мольбой заглядывал в глаза Ремизову, почувствовав в нем того, кто решит, жить ему или умереть. Второй никак не мог прийти в себя, он хотел успеть достать из-за пазухи деньги до того, как с ним что-нибудь сделают. Смирнов же расценил это как грязную взятку, ударил его по рукам, и деньги, эти мятые, ничего не значащие бумажки, рассыпались по земле, как прошлогодняя листва.
– Ты, тварь, откупиться решил! Я тебя сейчас закопаю здесь, собака! Русские денег не берут! Ты понял, тварь! Ты понял? – Он бил его по лицу кулаком, бил в живот, ему мешал автомат, заброшенный за спину. Аверьянов держал их обоих, то ли пытаясь оттащить Смирнова, то ли удерживая, чтобы тот не упал. – Ты понял, тварь!
– Коля, не делай этого! – Ремизов боялся, что он забьет афганца насмерть.
– А сколько они наших положили? – Его сотрясала истерика.
– С ним и без тебя разберутся, кому положено. Надо – и расстреляют!
Пленные обречено сникли, им даже не стали связывать руки, а погнали, как баранов, по тропе к штабу полка, где их дожидались офицеры афганской контрразведки.
* * *
Все рейды когда-нибудь заканчиваются, ослабевают эмоции, невозможно вспомнить даже собственную усталость, от которой легче было умереть, чем заставить себя выжить. Все проходит, и это пройдет, так еще царь Соломон говорил. Но, проснувшись утром в своем блиндаже, в котором сквозь плащ-палатку на входе пробивалось солнце, поднявшееся над горами, он вместе с блаженством и теплом ощутил смутную тревогу. Он завалил «духа»! Да какого «духа» – бегущего суперспринт! Да как красиво завалил, эффектно, с колена, с приличного расстояния, короткой очередью! Об этом знала вся рота, и в батальоне знали, его ставки неимоверно выросли, его уважали и приветствовали даже те солдаты и сержанты, которых он сам не знал в лицо, солдатская молва проникает всюду. Артиллерия залпами накрывала целые банды, авиация смешивала с глиной и щебнем вражеские кишлаки, автоматическая пушка БМП доставала душманов на высоких скатах гор, среди камней и пещер, но чтобы вот так, из автомата, видя своего врага на мушке прицела… Вот в этом и был особенный шик!
Он убил человека. В какие-то моменты, когда его душа оставалась одна, он отчетливо понимал, что именно это и произошло, а все прочее – мишура, красивая оболочка из слов. Он не знал, с кем об этом можно поговорить, кто бы понял его беспокойство, он считал себя атеистом, а потому и не представлял, что о таких вещах говорят с Богом. Приходилось разговаривать только с собой. И командир Ремизов ему отвечал четко и без всяких сомнений. Ты что, парень, совсем разум потерял, мы – на войне, а не в песочнице. Первый раз всегда тяжело, это испытание, его надо преодолеть. А в следующий раз ты что, подставишься? Или подставишь своих солдат? Хватит жевать сопли, ты же понимаешь, что по-другому нельзя. По-другому и не будет. В момент истины нужно быть только первым. Вот так и говорил командир Ремизов, а он знал, что говорил.
Расслабуха в батальоне длилась ровно два дня. Баня, стирка белья, штопка обветшалого обмундирования, длинные повествования в письмах о совершенных и выдуманных подвигах и какое-то безумное объедание. Еды было много, но самой большой популярностью пользовалась та самая сгущенка, ее ели и ложками, и банками за один раз, она почти лезла из ушей, но не надоедала. Испорченный солдатский вкус требовал глюкозу и оставался равнодушен к огромным завалам из рыбных консервов, которые выгружали из КамАЗов, как щебень, лопатами. Батальону разрешили спать двенадцать часов подряд, это касалось всех, и офицеров тоже, но…
