– Техник, что там еще? У нас давление в системе падает.
– Пробит маслопровод. Можем и не дотянуть до Рухи.
– Наблюдать землю, ищем площадку.
– Командир, у нас один тяжелый в салоне. Истечет кровью. – И это крайне нежелательное известие не оставляло выбора.
– Вот черт, все-таки достали. Ну попробуем дотянуть.
Усачев находился в курсе всех радиопереговоров и одно понял точно, что идти к перевалу батальону придется своими ногами. Он дал команду готовиться к движению. Для него не было секретом, что в таких условиях другую пару «вертушек» никто не даст, риск атаки с земли был слишком велик. Техника стоила дорого, это знали все, а сколько стоила жизнь солдата или офицера, вроде бы никто и не определял, а значит… Что же это могло значить? Что каждому – свое. Что каждый сам за себя ответит, сам определит себе цену. Но он-то, Усачев, – командир, он знает, что солдатик ничего определить не может, он просто заложник на этой войне. Да и на всех других войнах тоже. Офицер тоже заложник, потому что не бросит своих солдат. И если что-то и значит на самом деле в этой каше мыслей, так это то, что надо срочно идти на выручку десанту, выброшенному на перевале.
– Ну что, комбат? Опять на меня бочку катить будешь? – под шелест замедляющих свой бег лопастей устало бросил Карпухин.
– Ладно, не придирайся. Я же говорил, что ты мастер. Другой на твоем месте давно бы угробил и свои машины, и моих людей.
– Ладно, еще поработаем вместе, вот только заштопают мою боевую подругу. Короче, если что, звони, – Карпухин рассмеялся, – подскочим.
– Позвоню, обязательно. Ну давай! Нам пора. – Усачев крепко и от души пожал руку командиру вертолетного звена.
Четвертая рота, точнее, ее обезглавленные остатки, поскольку раненым оказался Аликберов, командир, сформировала дозор и во главе батальона направилась в пятнадцатикилометровое восхождение, искать своих. И сделать это предстояло как можно быстрее, пока их не опередила разведка Ахмад Шаха. Где-то в соседнем ущелье, ближе к Салангу, сгруппировались и начали отход в сторону перевала остатки банды душманов. Этот район в ближайшие дни мог стать интересным для всех.
* * *
«Ну что же, опять горы, опять восхождение…» – со вздохом подумал Ремизов, рассматривая носки своих не знающих износа армейских ботинок. Он поднял глаза на солдат, сидевших невдалеке от вертолетной площадки с вещевыми мешками за плечами и ждавших в полудреме команды на выход. Негромко напряглось сердце, чуть кольнуло и отпустило, оставив где-то в глубине эхо смутной тревоги, – значит, «вертушек» не будет.
– Товарищ лейтенант, – обратился к нему связист, – комбат дал команду вперед.
– Понял. Дозор! Все в строю? Начать движение! Первый взвод, оружие на предохранитель, выдерживаем интервал, вперед! Второй взвод…
Люди ходят медленно. Особенно медленно, когда их снаряжение весит почти два пуда, а иногда – и больше. И все же первые километры прошли легко: и тропа знакома, и подъем не слишком крутой, и здесь не могло быть мин, поскольку местность хорошо просматривалась с постов охранения. Когда Руха и расположение полка скрылись из виду за горными хребтами, движение колонны замедлилось: саперы длинными щупами проверяли каждый вершок тропы, вероятность минирования на широкой пологой тропе была очень высокой. Сапер ошибается один раз, а если не ошибается, то по его следам идти можно смело. Вся батальонная колонна шла по таким следам, которые оставляли два одетых в зеленый камуфляж смертника-гладиатора. Ремизов рефлекторно ставил ноги, куда положено, и мог спокойно вести наблюдение, если же его шаг не совпадал с отпечатками на тропе, ему начинало жечь ступни, как будто их белая кожа касалась раскаленной сковороды. После того что случилось с Хоффманом, ему иногда становилось беспричинно страшно, он рыскал глазами по тропе, там, где она выглядела рыхлой, орал на своих солдат, заставляя их выдерживать правильные интервалы в движении. И не дай Бог, кто-то сошел бы с проверенной тропы, он, наверное, заехал бы прикладом в лоб этому барану. Нелепые мысли перелистывались в голове, а сердце, снова напрягшись, не отпускало.
Начало лета прошелестело пышной листвой чинары и тутовника, потом вдруг все поблекло, жара добралась до верховьев Панджшера, а ветер в особенно удушливые дни гнал вдоль ущелья облака пыли. В это время Ремизов, Марков, другие лейтенанты узнали, что на посту убит Рыбакин. «Мы же учились вместе, в одной роте, – только и сказал Марков, – этого не может быть». Они остолбенели, потеряли и дар речи, и ощущение реальности. Этого не могло быть! Гибель первого батальона всех потрясла, но даже она со временем стала отдаленным гулом как будто чужой войны. Перед ними никто не выкладывал в ряд сорок восемь тел погибших солдат и офицеров, для того чтобы все созерцатели содрогнулись и отчетливо поняли всю хрупкость и бесценность жизни. Бесценность в том смысле, что на войне и гроша не дадут за жизнь солдата. И за их собственные жизни тоже. Но потерь среди офицеров батальона, с кем вместе служили в Термезе, пересекали границу, до сих пор не было, Рыбакин первым встал из-за общего стола, из-за их скатерти-самобранки и молча, не оглядываясь, пошел домой.
Впереди буднично прогремел взрыв. Ремизов резко выпрямился, оторвал взгляд от тропы: прямо перед ним, метрах в тридцати, там, где тропа сделала очередную петлю, на голову его солдата вместе с мелкой крошкой глины и песка оседало черно-коричневое тротиловое облако.
– Махмадов!
– М-м-м! – Солдат полулежал на боку среди высохшей колючей травы, вгрызаясь одной рукой в глину и щебень и держась другой за правую ногу. От ноги осталась только половина, ее оторванная часть лежала далеко в стороне, он безумно таращил глаза и на смеси узбекского и русского языков умолял, чтобы ему ее вернули.
– Всем стоять! – рявкнул Ремизов. – Здесь мины. Связь сюда!
Но и без его предупреждения оказавшиеся рядом солдаты замерли, словно окаменев. Они не могли оторвать глаз от картины еще одного момента истины, когда знание так глубоко, что становится понятна ничтожная грань, разделяющая жизнь и смерть.
– «Альбатрос», я – «Ворон», прием. У меня подрыв. – Первый же выход в эфир в этой операции нес с собой боль и зло. – Нужен сапер и «вертушка» – для эвакуации.
– Понял тебя, «Ворон», я все слышал, сапер пошел. Вызываю «вертушку». Разберись, доложи подробнее. Прием.
Ремизов, подойдя ближе, но не сходя с тропы, осмотрел ранение, Махмадов ничего не соображал и продолжал растерянно оглядываться и мычать.
– «Альбатрос», докладываю, обрыв ноги ниже колена, вторая цела, мошонка цела. Других раненых нет. – И, обращаясь ко всем, добавил негромко, но с чувством и с легким налетом цинизма: – Ну кто мне скажет, зачем он сошел с тропы? Кто мне это скажет? Похоже, кроме меня никто не знает правильного ответа: мину свою искал, вот зачем. И что характерно – нашел.
Напряжение и тревога, что с утра саднили душу, покалывали в сердце, вдруг ослабли. Всеми нервными окончаниями он вдруг почувствовал и предсказуемость, и фатальность колеса судьбы, но вместе с этим пришло и облегчение, как будто кто-то другой брал на себя ответственность за то, что произошло или еще произойдет. Операция только начиналась, но в его душе странно и необъяснимо росла вера в то, что с ним, с его ротой в ближайшие дни ничего не случится.
Батальон шел быстро, и ближе к вечеру колонна преодолела уровень в три тысячи метров и две трети пути до площадки выброса десанта. Остановились на привал, пришла пора что-то бросить в желудок, пока он не начал противно ныть. Но поесть толком не удалось, Ремизов зачем-то потребовался комбату.
– Вот что, Ремизов, – комбат сделал паузу, ему было неприятно ставить задачу офицеру, к которой тот не имел отношения, – в шестой роте солдат пропал, по-видимому, отстал во время короткого привала еще днем. Его надо искать. Кроме тебя идти некому. В шестой роте, сам знаешь, только Фоменко остался. Он с ротой в тыловом охранении.
– Я все понял, товарищ подполковник.
– Хорошо, что понял. Бери с собой взвод – и вперед, к полуночи должен вернуться. Остальных людей передашь Савельеву. Начальник штаба, я думаю, справится с твоим войском. – Усачев сделал попытку улыбнуться. – Давай сверимся с картой. Вот место дневной остановки.
– Да, вижу. Мы там были четыре часа назад. – Ремизов мысленно проклинал и Фому, и комбата, у него от усталости гудели ноги, а плечи только-только начали отходить от тяжести снаряжения. Он собирался буркнуть что-нибудь неуместное и раздражительное, но Усачев его деликатно опередил:
– Знаю, трудно, надо спуститься, найти этого отщепенца, а потом снова подняться, но кроме тебя мне положиться не на кого. Ты и сам видишь, что осталось от нашего батальона. – Комбат, конечно, льстил, и Ремизов это понимал, но слышать от него такие, казалось бы, обычные слова оказалось приятно.
