— Принесем жертву добрым богам. Здесь же, на этом счастливом месте, в этот утешительный для всех момент.
Вновь она стала властной и торжественной, как всякая жрица, и благодарна богам за одержанную над супостатом победу. Славила Перуна, Хорса, Даждьбога и обещала, снова славила и снова обещала: народ земли Трояновой не забудет их покровительства, воздаст должное их покровительству и воздаст достойно. Вернется с поля боя рать — по всей земле задымят капища, вся земля явит солнцеликим свою щедрость и свою благодарность.
Возвращаясь в Детинец, Зорина утешала себя уверенностью: наконец-то избавится бремя княжеских обязанностей, давать лад очагу и детям. А не произошло того, что обязанностей и вовсе стало больше. Князь не объявляется и не объявляется, а княжество обрадовалось добрым вестям и захмелело, но не тем, на что надеялись, а хмелем. Думала, жены не покладая рук, заботятся, чтобы мужи, вернувшись, довольны были ими и тем, что готовили для детей, общины, а эти жены взяли и обезумили на радостях, не о жатве заботятся, о веселом застолье с мужами-победителями. Только и делают, что шлют в Детинец послов и спрашивают у княгини: «Где рать? Почему есть примирение, а мужей нет?…»
Как будешь спокойной и доброй с такими? Должна напускать на себя вон какую строгость, а еще бывать в селах и присматривать за порядком, которым желает порадовать князя, давать наставления тем, которые сами себе не способны их дать.
Возвращаясь однажды из таких посещений и думая в пути, ехать уже в княжеский Детинец или завернуть еще в одно село, увидела вдруг: с высоты в долину медленно двигалась вереница ратных мужей — впереди всадники, за всадниками обозы, вновь всадники и снова обозы.
«Все-таки идут… — вскинулась сердцем. — Все-таки оставили Тиверию и идут!»
Пришпорила жеребца и погнала наперерез воинам. Знала: это не втикачи. Были бы втикачи, давно свернули бы в стольный Детинец. А все же не могла не поспешить и не поинтересоваться: кто? откуда?
Так и спросила, когда подъехала и осадила перед обозом напуганного своим беспокойством жеребца:
— Кто будете, люди?
— Поляне, сестра пригожая, и росичи.
— С поля боя идете?
— Да, так.
— Что же несете оттуда?
— Перехваченную возможность, покой.
— Слава богам! И вам слава, мученики битв!
— Мученики остались на поле боя, достойная. Мы — те, что взяли верх над супостатом и знаменуют собой славу в битвах.
— Каждому свое, да. А рать втикачская, князь Втикачи тоже отправились за вами?
— Да нет, втикачи на прадедовой земле, при князе Тиверии остались. Позже будут.
Говорили, что и гонец Богданки, а он так радовал своими рассказами сердце: это, правда, что произошло примирение, что ее муж и князь, жив, не на этой, так на следующей, а не на следующей, то уж через ту неделю, а будет дома.
Такая услащенная была этими добрыми вестями, или передумала, убедившись, — не поехала в тот день ни на недалекое отсюда село, ни еще куда-то, направила жеребца к княжескому жилищу и к жилищу своих кровных. Дети ее не предоставлены, разумеется, сами на себя. Старшие — Славомир, Радогост — отроки уже, отданы в младшую княжескую дружину приобретать ратные навыки, младших оставляет, когда едет из Детинца, на руки наставницы. И все же наставница есть наставница, а мать есть мать. Если могла бы быть и днем и ночью с детьми, смотреть за каждым и чувствовать, что каждому надо, что у каждого болит. Хорошо тогда посещать очаг, когда есть в нем заботливая огнищанка. Да, не огнищанин и не челядник, тем более, все-таки огнищанка, продолжательница рода и ревнивая хранительница родовых обычаев. А что будет в ее жилище и — с жилищем, если и дальше так будет складываться: муж — в походах и на полях брани, а она — повелительница Втикачи вместо мужа? Или тогда этот обычай будет известен и соблюден, ибо взлелеян и вознесен превыше всего? Или должна утешиться другим — что он бдит, чтобы был порядок и покой во всей земле? И об этом кому-то следует заботиться, да. Но кто позаботится о роде, о наследстве рода — обычае, если не позаботится мать?
Скорее возвращался бы князь и брал на себя заботу о земле, мощи ее. Детей, как и очаг, желанные блага в очаге, Зорина с удовольствием возьмет на себя. И охотно, и надежно, так надежно, как брала до этой заварушки. Разве он, Богданко, не радовался этому, не говорил: «В твоем сердце, конечно, моя Зоринка, так много огня, а в мыслях, деяниях — здравого смысла, что мне ничего не остается, как быть уверенным, что из тебя вышла и заботливая мать, и недремлющая огнищанка, и жена-услада».
В Детинце, а, тем более, в тереме она вновь объявилась такой, какой дети и слуги отвыкли ее уже видеть. И видом светилась и обнималась светлея, как и ее девочки, и смеялась и ласкалась с ними, как не ласкалась с того самого дня, когда князь протрубил тревожный путь и оставил всех в тревоге. А уж что щебетала своим наименьшим и наслаждалась радостью, что сияла на их довольных личиках, ой, Боженьки! Оставалось бы только созерцать эту радость и дивиться маминому утешению, если бы не были так малы и не жаждали видеть маму еще радостнее, чем есть.
— Уже будете с нами, мама? — поинтересовалась старшая, Гостейка.
— Да, уже буду с вами, дети мои милые. Вижу, заскучали без мамки. Только безутешно или и плохо чувствовали себя без меня?
— И безутешно, сладкая наша, и плохо. В лесу кукушка кукует, оповещает всех: «Принесла вам, люди, ключи от рая», — а выйти без мамы не свободно. На подворье горлица воркует, зовет и зовет, чтобы приходили и посмотрели, как она гнездышко вьет, а нам снова не свободно. Потому что слугу страх охватил, а наставницу терзания, только и делает, что Чура выспрашивает: где муж, что с мужем?
— Потому что ей же тревожно, Гостейка. Сеча шла, Морана свирепствовала.
— Будто воины, имеющие мечи, копья, боятся Мораны, — храбрится, старше Гостейки на два года, Ярослав.
— А то нет? — мать ему.
— Да ведь нет. Махнет один с другим мечом — и уже нет Мораны, убежит куда попало, чтобы дальше от воинов и той напасти, которая может быть, когда слоняется между воинов.
Мать не смеет возражать. Верит отрок, что так, — и пусть верит. Когда-то сам пойдет на битву, будет вернее и надежнее, если пойдет с этой верой, а не со страхом перед Мораной.
— Может, и так, — ответила, погодя. — Право, так, потому Мораны действительно уже нет, милые мои голубчики. Сейчас видела полян, возвращались с поля боя. Сказали: выгнали обров из земли Трояновой, за Дунай пошли. А если так, и Морана угомонилась. Мир идет по нашей земле, поэтому вскоре и отец ваш, и муж наставницы — все придут, и поселят радость в жилищах и развеселят нас не хуже кукушки, принесут весть о наступлении погожего дня.
Ярослав только храбрился, слыша мамины радости, а Гостейка с Жалейкой и в ладошки хлопают: князь-отец приедет! Князь-отец приедет!
— Я пойду и скажу об этом наставнице, — додумывается наименьшая. — Пусть прогонит терзание, пусть знает: для всех нас — и для нее тоже — настал желанный светлый день.
Зорина милостиво соглашается, а про себя думает: «У Жалейки добрее, чем у других, сердце. В кого же это она пошла: в отца своего, князя Богданко, или в мою маму Людомилу? Право, в маму Людомилу, ибо лик имеет мамин».
Чувствовала, гордится этим, а заодно и больно ей от этого: чем заплатила она своей достойной маме за ее доброту? Да, чем? Пошла против ее ревностного крика-испуга, крика-плача: «Не смей и думать о том!». Взяла и бросила на произвол судьбы: будь, как можешь, и живи, как знаешь.
«Должна искупить теперь эту свою вину и знаю чем, — подумала. — Вложу в сердца моих деток ее добродетели. За старших двух не уверена уже — те в княжеской дружине, там свои обычаи и законы, как и свои наставники, а меньшим должна вложить в сердца и взлелеять в сердцах все, что надеялась вырастить во мне моя мама. Может, это не все будет искупление, но какое-то будет все-таки».
Вздыхала сдержанно и старалась погасить в себе внезапно рожденную боль беседой с детьми и заботами о них: спрашивала, накормлены ли — и довольствовалась дружным заверением: «Да»; интересовалась, купали ли их — и снова довольствовалась: челядь же знает свое дело: еще спрашивала, хотят пойти завтра с мамой за Детинец — и слышала дружные, вместе с этим не только девичьи, а и сыновьи, голоса: «Ой, да то ж, мама, наибольшее наше желание!»
— Так на этом и решим, голубята мои! — обнимала всех сразу и прижимала к себе, а прижав, купалась в светлой радости чад своих и перенимала их светлую радость.
III
А князя Богданки, и воинов, ушедших с Богданко, не было и не было. То ли заждались все встречи с ними, то ли трудности в быте без мужей слишком подпирали, не стало терпения у одной из жен, не стало у второй, а этого оказалось достаточно, чтобы не стало его и у всех других: собрались однажды всем Детинцем, а может, и селами, что соседствовали с Детинцем, и отправились в терем княжеский, сняли караул с терема:
