Не обратив внимания на мою иронию, Бобби стал рассказывать дальше:
– С тех пор я постоянно держал фотоаппарат под рукой – на кухонной стойке. Я полагал, что, если обезьяны покажутся еще раз, я сумею сделать хотя бы один снимок раньше, чем они сообразят, что происходит. Как-то ночью, месяца полтора назад, шли отличные трехметровки и замечательный ветер с моря. И хотя было довольно зябко, я надел гидрокостюм, взял доску и провел два чудесных часа на волнах. Разумеется, фотоаппарат я оставил дома.
– Почему?
– Я не видел этих чертовых макак уже с неделю и думал, что, может, никогда их больше не увижу. В общем, вернулся я домой, пошел на кухню и взял бутылку пива. Поворачиваюсь от холодильника и вижу за обоими окнами обезьян – висят снаружи на рамах и смотрят на меня. Я протягиваю руку за фотоаппаратом… А его нет.
– Ты просто оставил его в другом месте.
– Нет, он вообще исчез. Дело в том, что, уходя на пляж, я не запер входную дверь. Больше я так не поступаю.
– Ты хочешь сказать, что мартышки украли фотоаппарат?
– На следующий день я купил одноразовый фотоаппарат и снова положил его на стойку возле плиты. В ту ночь я оставил свет в доме включенным, запер дверь и, взяв борд, снова отправился на пляж.
– Снова шла хорошая волна?
– Волна была так себе, но я хотел дать обезьянам еще один шанс проявить себя. И они им воспользовались. Пока я отсутствовал, они разбили форточку, открыли окно и украли фотоаппарат. Больше они ничего не взяли.
Теперь я понял, почему в стенном шкафчике вместе со швабрами Бобби хранил помповое ружье.
Этот коттедж всегда привлекал меня, казался идеальным убежищем: на самом краю мыса и ни единого жилища вокруг. По ночам, когда с пляжа уходил последний серфер, небо и океан образовывали сферу, внутри которой уютно светился огнями домик Бобби. Это напоминало круглое стеклянное пресс-папье с метелью, внутри которого царили мир и восхитительное уединение. Однако теперь столь заботливо взлелеянное уединение превратилось в пугающую изоляцию. Вместо ощущения покоя здесь воцарилась напряженная атмосфера тяжелого ожидания.
– И еще они оставили мне предупреждение, – сказал Бобби.
Я тут же представил себе записку, на которой корявыми печатными буквами написано: «ПОБЕРЕГИ СВОЮ ЗАДНИЦУ». И подпись: «ОБЕЗЬЯНЫ». Однако мартышки, видимо, оказались достаточно умны, чтобы не оставлять вещественных улик. И более непосредственны.
– Одна из них нагадила мне на постель.
– Как мило!
– Они очень скрытны, как я уже говорил, – продолжал Бобби. – Я решил не предпринимать больше попыток сфотографировать их. Если бы как-нибудь ночью я все-таки сумел их щелкнуть, они бы, наверное… Ну, разозлились, что ли.
– Ты их испугался. Я не знал, что такому крутому парню может быть не по себе, и не подозревал, что ты способен бояться. Этой ночью я узнал о тебе много нового, братишка.
Бобби не хотелось признаваться в трусости.
– Ты ведь поэтому купил ружье? – не отставал я.
– Просто я решил, что не помешает время от времени ставить этих сволочей на место, показывать, кто тут хозяин и что хозяин этот – я, черт побери! Но я их не боюсь. В конце концов, они всего лишь обезьяны.
– И – не обезьяны.
– Временами мне начинает казаться, что, болтая по телефону с Пиа, я ненароком подхватил какой-нибудь вирус и заразился от нее всем этим сверхъестественным бредом. Если она одержима Каха Хуной, то я, похоже, стал одержим этими обезьянами нового тысячелетия – именно так их могли бы назвать бульварные газеты, верно?
– Обезьяны нового тысячелетия… В этом определенно что-то есть. Что-то сумасшедшее.
– Вот-вот. Поэтому-то я и не стал о них никому рассказывать. Не хочу, чтобы за мной гонялись журналисты из таблоидов, не хочу быть похожим на тех придурков, которые утверждают, что знакомы со снежным человеком и видели инопланетян на летающих блюдцах в форме тостера. Представляешь, что за житуха у меня бы началась?
– Ты превратился бы в такое же чудище, как я.
– Вот именно.
Ощущение, что за мной наблюдают, усилилось еще больше. Я чуть было не позаимствовал у Орсона его любимый номер – низкое горловое рычание.
Пес, стоявший между нами с Бобби, оставался настороже, но хранил молчание. Голова поднята, ухо вздернуто. Он больше не дрожал, но теперь – это было очевидно – относился к тем, кто наблюдал за нами из темноты, с неподдельным уважением.
– Теперь, когда я рассказал тебе про Анджелу, ты знаешь, что обезьяны каким-то образом связаны с тем, что происходило в Форт-Уиверне, – подвел я итог. – Это уже не бредни «желтых» газетенок. Это – реальность. Это существует, и мы не в силах что-нибудь предпринять.
– До сих пор происходит, – невпопад, как мне показалось, сказал он.
– Не понял…
– Из слов Анджелы следует, что Уиверн прикрыли не окончательно.
– Но он стоит заброшенным уже полтора года. Если бы там оставался персонал, велись какие-то работы, мы наверняка знали бы об этом. Люди с базы приходили бы в город – за покупками, в кино…
– Ты говоришь, Анджела назвала это апокалипсисом? Концом света?
– Да, ну и что?
– А то, что, если кто-то трудится над проектом, который должен уничтожить весь мир, он не станет шляться по кино. Я повторяю, Крис, это – цунами. Тут замешано правительство! На этой волне нельзя прокатиться и уцелеть.
Я снова ухватил велосипед за руль и поставил его на колеса.
– Неужели даже сейчас, после всего, что я тебе рассказал, и после того, что рассказал мне ты сам, ты все равно будешь сидеть сложа руки?
Бобби утвердительно кивнул.
– Если я буду сидеть спокойно – сложа руки, как ты выразился, – обезьяны, возможно, со временем уйдут. Они и появляются-то далеко не каждую ночь. Я буду выжидать, и, может быть, моя жизнь вновь вернется в прежнее русло.
– Не забывай о словах Анджелы. Она ведь была не обкуренной, когда говорила, что ничто уже не будет таким, каким было прежде.
– А ежели все потеряно, зачем же ты тогда продолжаешь таскать на башке свою кепку и темные очки?
– Человек с ХР до последнего момента верит, что еще не все потеряно, – с ироничным пафосом ответил я.
– Камикадзе.
– Слабак.
– Дегенерат.
– Тухлятина.
Я повернулся и покатил велосипед по вязкому песку прочь от дома.
Орсон протестующе заскулил, не желая уходить от сравнительно безопасного жилища, но все же послушно потрусил вслед за мной. По мере того как мы двигались в сторону города, пес ни на шаг не отбегал от меня, настороженно втягивая ноздрями воздух.
Не успели мы отойти и на тридцать метров, как, выбивая пятками маленькие облачка песка, нас догнал Бобби и загородил нам путь.
– Знаешь, в чем твоя главная проблема? – с горячностью спросил он.
– В неумении выбирать друзей, – с не меньшим жаром ответил я.
– Твоя проблема заключается в том, что ты непременно хочешь оставить след на земле. Нацарапать на земном шаре что-нибудь вроде «здесь был я».
– Мне это и в голову не приходило.
– Врешь, говнюк!
– Не выражайся. Здесь собака.
– Вот для чего ты пишешь все эти свои статейки и книжечки. Чтобы остаться в памяти потомков.
– Я пишу потому, что мне это нравится.
– То-то ты все время скулишь о том, как это тяжело.
– Да, тяжело. Тяжелее, чем все, что я пробовал, но зато приносит удовлетворение.
– А знаешь, почему тяжело писать книги? Потому что это занятие противоестественно.
– Только для тех, кто не умеет читать и писать.
– Мы пришли в этот мир не для того, чтобы оставить в нем след, братишка. Памятники, мемуары, скрижали истории – именно на них люди чаще всего и расшибают себе лбы. Мы здесь для того, чтобы наслаждаться жизнью, смаковать причудливость дарованного нам мира, блаженствовать на гребне волны.
– Гляди-ка, Орсон, перед нами опять философ Боб!
– Мир совершенен уже таким, какой он есть, он прекрасен от горизонта до горизонта, а любой след, который мы пытаемся на нем оставить, не лучше жалкой пачкотни на заборе. Ничто не может улучшить мир, дарованный нам свыше, и любая попытка сделать это является вандализмом.
– А музыка Моцарта? – спросил я.
– Вандализм, – ответил Бобби.
– А искусство Микеланджело?
– Пачкотня.
– А Ренуар?
– Пачкотня.
– А Бах? А «Битлз»?
– Звуковая пачкотня, – с горячностью заявил он.
Пока продолжалась наша перепалка, у Орсона, похоже, начался очередной приступ страха.
– Матисс, Бетховен, Уоллес Стивенс, Шекспир…
– Вандалы и хулиганы.
– Дик Дейл, – произнес я священное для каждого серфера имя Короля гитары, отца всей серферской музыки.
Бобби моргнул, но все же выдавил из себя:
– Тоже пачкотня.
– Ты больной.
– Я самый здоровый человек из всех, кого ты знаешь. Прошу тебя, Крис, брось ты этот безумный и бессмысленный крестовый поход!
– Видимо, я и впрямь живу в окружении слабаков, если обычное любопытство воспринимается в качестве крестового похода.
