нужно воспользоваться тем, что Хромой Тимур отсюда далеко, стягивает силы против Баязета, и нынешней осенью захватить Москву. И чтобы скрыть истинные свои помыслы, отдал приказ войскам готовиться к набегу в Закавказье. В этом он, какой бы ненавистью к Тимуру ни исходил, взял себе в пример его умение и воинскую хитрость. Вон ведь как ловко тот придумал! Перезимовал с двумястами тысячами войск возле Ташкента, а с началом весны пошел в Срединную степь. «Вот лиса, вот плут! — восхитился хан еще раз хитроумием эмира. — Ловко он всем глаза замазал! И проморгаться не успеешь, а он уже повернет на запад и ударит по Молниеносному!»
Так думал Тохтамыш, так сам себе рыл могилу. И двести тысяч войска, что были с ним, обрек на гибель. Поздно разгадал он истинные цели Тимура, не успел вызвать войска с Дона. Как стояли они там, так и остались стоять…
А пока что хан бредил мыслями о захвате Москвы и пытался склонить на свою сторону Витовта, князя Литвы. Вскоре его посольский караван отбыл в Киев с наказом: пусть Витовт в дружбе Орды не сомневается, и если даже помощи не окажет, так хоть на политику Тохтамыша, направленную против Москвы, смотрит сквозь пальцы — и на том спасибо.
11
Богара-бей сидит, поджав ноги, на расстеленном в тени молодых березок белом войлоке, длинное полотенце в его руках мокро от пота. Он морщится от солнечных лучей, пробивающихся через листву, ерзает, поворачивает свое большое, тучное тело то так, то эдак. Взгляд его рассеянно проходит по блюду, полному мяса, по шурпе с курутом, по большим кускам лепешки. Кусок в горло не идет у бея. Сунет в рот кусочек мяса и, не прожевав толком, запьет кумысом из красной чашки с ободком, протолкнет дальше и словно бы ничего не видит, не слышит — ни сидящей напротив молодой жены Зумрат, которая исподтишка удивленными глазами посматривает на него, ни внуков, которые с шумом и криками играют неподалеку в войну. Сам здесь, а думы неведомо где. Однако, хоть и сидит с деревянным лицом, нет-нет да и кинет быстрый взгляд на север, на гору Сарыкташ. Оттуда, от той горы, должны показаться гонцы, которых послал он к бурзянам и тамьянам. Уже неделя исполнилась и вторая пошла, как уехали они. Если даже сегодня вернутся, все равно, по подсчетам Богары, на два дня опоздают. Не захочешь, да озадачишься. Кони под ними отменные, и ни бурь, ни дождей, чтобы в пути их задержать, не было. Неужто в какую беду попали?
Особенно тревожили его бурзяны. Поймут ли намек бея? Смогут ли они в это смутное время, когда вся башкирская земля должна сесть на коней, позабыть прежние раздоры и обиды?
Потому-то Богара послал гонца и к юрматинскому сэсэну Акаю. Оказывается, Акай, презрев все мирские заботы, ходит по бурзянским кочевьям и читает дастан «Бабсак и Кусэк». В том-то худа нет. Пусть бы читал. Дастан этот к единству зовет. Худо иное: говорят, что все слова старинного дастана Акай перекроил на свой собачий лад: бурзянский батыр Карагулумбет у него чище воды и белее молока, а во всех раздорах, во всех бедах, постигших два племени, виноваты одни кипчаки и более всех — Бабсак и сын его Кусэк. Тайный посол Богары ездил к сэсэну, накинул на его плечи новый с иголочки богатый зилян, советовал ему сдержать себя и не петь ничего такого, что мешало бы единению башкир.
Но вернулся гонец и не успел даже выгулять разгоряченную лошадь, как пришла весть о новой подлости Акая. В угоду богатых турэ он на айтыше унизил Хабрау-сэсэна. Значит, проведчики Орды уже добрались и туда. Они-то и мешают восстановить дружбу между кипчаками и бурзянами. А что жадный Акай держит руку но-гаев, известно давно.
Да, в мире нет мира. Мало того, ходят Слухи один другого страшней. В любом кочевье тебе расскажут, что видели каких-то непонятных чужаков. Когда же дороги просохли и дни повернули на лето, слухи эти уже, как мухи, множатся. Четыре дня назад Богара сам видел одного из этих таинственных бродяг и не только видел, но и сидел с ним в застолье, угощал его и принял тайный подарок, принесенный из дальней страны, и с тем подарком словно бы принял наказ. Такой наказ — недолго и головой поплатиться.
Двадцать пять аулов сарышей — около пяти тысяч юрт — перезимовали в междуречье Ика и Иняка, в тихих ущельях горы Зилаир, и с первой весенней травой, которую уже мог ухватить скот, по заведенному обычаю разбрелись в пойменных низовьях Сакмары и долинах Яика на летнее кочевье. Зима была суровая, а с началом весны с шумом прошли теплые дожди. Быстро шла в рост обильная трава, вместо павшего на зимней бескормице скота поднимался молодняк. Богара уже подумывал о том, что если все будет в мире и спокойствии, то осенью погонит самое малое сто пятьдесят — двести голов племенных коней в сторону Итиля, а то и прямо в Сарай, на знаменитый базар, и купит на выручку оружие, одежду, муки на зиму, крупу и соль. И вдруг свалился на голову ярлык от хана.
Хотя в южных предгорьях Урала, в долинах Сакмары и Яика беем сидит Богара, но в действительности эти земли считаются владением Золотой Орды. Когда-то они входили в раскинувшийся на полмира Улус Джучи; ими владел Бату, внук Чингисхана, от Бату перешли к младшему его брату Шайбану. Уже сто пятьдесят лет эти земли переходят в наследство от поколения к поколению, сначала к детям Шайбана, потом к его внукам и правнукам. В последние годы стали сажать здесь беями самих башкир, но это всего лишь уловка хитроумных ордынских ханов. Дескать, живет народ на своей земле, в воле и довольствии, под властью собственного турэ. Выходит, за все, что пи случись, и за хорошее и за плохое, в ответе бей. Он голова, с него и спрос. Потому-то, чтобы и узду держать короче, и чужими руками творить зло, вышедшие из шайбанского корня ногайские мирзы сделали Богару своим зятем. Какие стада пришлось отогнать этим прожорам, какой калььм выплатить, чтобы взять Зумрат в жены, — не счесть!
Уже два года, как Зумрат стала его женой. Вроде бы свыклись, живут мирно. Но стройная, с высокими дугами бровей, с большими оленьими глазами, красивая, молодая жена до сих пор не родит. Богара то печалится этим, то утешается. Вот родит Зумрат мальчика —
