и где порука, что между старшими, Аргыном и Айсуаком, и побегом из корня Шайбанова не выйдет раздора из-за бейства? Нет его — и забот меньше. Так-то оно так, но и на честь Богары — горчайшая язва. Говорят, спесивая родня Зумрат, устали не зная, жует имя высокого бея, насмехается над ним. Богара, дескать, старый мерин, где уж там женщине от него понести? Давно бы он отправил молодую жену обратно и след пеплом посыпал, но нельзя из-за этого идти на ножи с мстительными ногаями.
Терпит Богара. И на строптивый нрав Зумрат, и на ее попытки подчинить все кочевье, согнуть в дугу старается закрывать глаза. Не закрывал бы, прописал бы заднюю грамоту, да сам бей не без греха. Гоняет по мирским хлопотам день-деньской по степи, возвращается уставший и только на самую малость утолит своими чуть подогретыми ласками разгоряченную жену и заснет. Вот и вскидывается Зумрат, места себе не находит. По любому пустяку изводит работников: то еда не по ней, то одежда не в порядке. Никто и слова ей поперек не смеет сказать. Чует Богара, по взглядам чует, не любят Зумрат в доме бея. А старшая байбисе Татлыбике — уж на что нравом горда и на руку тверда, — даже она остерегается задеть молодую наперсницу. Она-то сумела бы обуздать ее, на каленую сковородку бы посадила, но помнит, что за спиной этой бодливой козы вся ногайская мощь.
Ни в чем Богара не может упрекнуть Татлыбике. И она держит себя так, словно ей упрекнуть мужа не в чем: ни в том, что женился на девушке, которой скорее бы пристало выйти за кого-нибудь из его сыновей, ни в том, что на все проделки юной женушки, на нрав ее спесивый и брыкливый закрывает глаза. Изъявит бей желание — в неделю, может, раз — переночевать в юрте байбисе, а она: «Ступай, отец, еще Зумрат заревнует. Сам знаешь, где юность — там и дурость, пора обидчивая. У нее ночуй». «А как же ты — или не ревнуешь? Ты ведь и сама что молодая невестушка», — тянется Богара обнять ее. «Оставь, — увертывается байбисе от его объятий, — прошла наша пора, *тгобы сидеть в обнимку. Небось стыдно…»
Когда же разговор заходит о заботах большого мира, ум у Татлыбике — что у бывалого мужчины, советует ногаев не дразнить, гордыни их не задевать, а вот своих турэ в руках держать крепче, к простому люду быть снисходительней. Вот и скажи, что не живет делом мужа, большими его заботами. Да, ум Татлыбике до таких глубин проникает, до каких не всякий мужчина додумается. «Придет день, отец, — ободряет она, — наш день, и эти унижения забудутся». Ради того дня согласна сегодняшние обиды молчком глотать, гордый свой нрав держать в узде.
Все видит Богара, все понимает. Цепным своим псом хочет сделать его Орда. Чтобы он башкир, расселившихся в предгорьях Урала — тунгауров, усергенов, кипчаков, кочующее в верховьях Яика, возле Кырктау, племя тамьянов, драчливых бурзян, занявших подножия голубой горы Иремель, — всех держал под своим дозором, каждый шаг сторожил, вовремя собирал и отправлял в Орду ясак и иные многочисленные подати — вот его обязанности. Чуть задержка вышла — баскак с двумя десятками головорезов тут как тут. А явился баскак — беда на страну хуже мора. Ордынские живоглоты и без того жалости не знают, а тут ходят из кочевья в кочевье, уже вовсю, открыто грабят и терзают народ. У кого скота нет — сына или дочь в рабство забирают, у кого детей нет — самого или жену.
Идут-текут думы и опять к ним возвращаются — к сыновьям, заветным стрелам из отцовского колчана.
Изрядно же хитрости, выдержки, ума понадобилось, чтобы отвести все козни ногаев, уберечь детей, оставить их возле себя. Несколько лет уже сидит он беем, а есть ли покой хотя бы в собственной юрте, в собственной семье? В войске Орды сложил голову смелый, как барс, быстрый, как летящая со свистом стрела, отважный Таргын. А прошлым летом явился баскак и насел на Богару, требовал, чтобы теперь уже отдал в орду Аргына, отцову надежду и опору. Ратному, дескать, ремеслу выучится и вернется домой опытным воином, львом матерым, крепким щитом страны… «Воином», «львом», «щитом»… Скажи уж: хотим взять бейского сына заложником. Подлая тварь! Десять дойных кобылиц отдали ему вместо Аргына — только тем и заткнули глотку. А ногайские сваты — где уж там за свойственника заступиться! — напротив, знай тому поддакивают.
Как бы там ни было, но сумел бей оставить сына под своим крылом. Иначе как бы он народу своему в глаза смотрел, что сталось бы с властью и достоинством бея, если он даже собственного сына не смог уберечь, как бы верили ему? А по совести говоря, Аргын этого не понял и не оценил, отца своего, которому недавно только пятьдесят исполнилось, считает уже стариком, и не терпится ему место бея занять самому. И нравом горяч, крут, думать некогда, где ухватится, там и ломает. Станет беем, того и гляди, всю мощь, что Богара изо дня в день по крупицам собирал, пустит на ветер.
Младшенький Айсуак совсем на старшего брата не похож. Пятнадцати лет женил его Богара на Карасэс, вдовой своей снохе. Вот и живут невпопад: Карасэс сама по себе, Айсуак сам по себе, и совсем не похоже, что в одно сольются. Жену Аргына послушать, так они и спят врозь. Зато где песни поют, где домбра звенит, там и Айсуак все дни напролет. Добро, хоть письму и чтению от Хабрау выучился. А книжное слово худому не научит. Одна жалость — ратного дела совсем не любит, нет в нем воинского задора. Правда, в стрельбе из лука, в борьбе и джигитовке он среди ровесников не из последних, но к военному искусству и политике — вовсе никакого интереса. Когда бы не это, Айсуака, а не Аргына назначил бы бей своим преемником. Нет, не знают, не ведают сыновья забот и надежд отца. Один топором машет, сук, на котором сидит, норовит подрубить, другой из детства никак не выйдет. Душа бея огнем горит, даже мысли о кочующих в степях бесчисленных стадах и табунах, о том, что десять лет уже, с получения тарханского ярлыка, он свободен от ясака и пушной дани, не приносят утешения. Где уж там утеха, если из-за уступок Орде ропщет народ, проклинает его втихомолку. Сколько раз собирался он, махнув на все рукой, подняться и откочевать со
