P. S. Opus: – 45 написан исключительно для взирания, слушать и говорить его нельзя.
(1913) Три погибели
Я выкую себе совесть из Слоновой костиИ буду дергать ее за ниточку, как паяцa.Черные розы вырастут у Позолоченной ЗлостиИ взорвется Подземный Треугольник Лица.
Я Зажгу Вам Все Числа Бесчисленной Мерзости,Зеленые Сандвичи в Бегающих пенсне.Разрежьте, ретортами жаля, отверзость иРаи забудутся от Несущих стен.
(1913) * * *
Аркан на Вечность накинутьИ станет жАЛКОЮ она в РУКЕ.Смертью ПокинутыйЗевнет Судьбе.
Заглянуть в Вентилятор Бесконечности,Захлопнуть его торопливо ВНОВЬ.Отдаться Милой беспечности,Бросив в Снеготаялку Любовь.
(1913) * * *
Тебя, Сегодняшний Навин[212]Приветствую Я радиодепешей.Скорей на Марсе Землю ВешайИ фото Бег останови.
Зажги Бензинной зажигалкойСебе пять Солнц и сорок ЛунИ темпом Новым и НежалкимЗавертит Космос свой Валун.
(1913) * * *
Я пойду сегодня туда, где играют веселые вальсы,И буду плакать, как изломанный Арлекин.А она подойдет и скажет: – Перестань! Не печалься! —Но и с нею вместе я буду один.
Я в этом саване прощальномЦелую Лица НебылицИ ухожу дорогой ДальнейТуда к Границе без Границ.
19. XI. 1913
“Мезонин поэзии”
Следует выделить в особую группу еще одну разновидность русского футуризма – поэтическое объединение “Мезонин поэзии”, созданное в 1913 году московскими эгофутуристами. В него входили В. Шершеневич, Р. Ивнев (М. Ковалев), Л. Зак[213] (псевдонимы – Хрисанф и М. Россиянский), С. Третьяков, К. Большаков, Б. Лавренев[214] и целый ряд других молодых поэтов.
Идейным вдохновителем группы, а также самым энергичным ее участником являлся Вадим Шершеневич. Он был хорошим организатором, дельным издателем, умелым редактором, острым критиком и способным поэтом, который, однако, никак не мог найти своего собственного поэтического “я”.
Рюрик Ивнев вспоминал: “Познакомились мы в 1913 году на вечере в честь приезда из заграницы К. Бальмонта (в начале года) <…> На этом же вечере В. Шершеневич объявил о вновь организующемся издательстве “Мезонин поэзии”, во главе…[215] он стоял все время его существования… С этого момента, то есть с 1913 года, Шершеневич объявил себя футуристом. Само собой разумеется, издательство “Мезонин поэзии” было основано как издательство футуристическое…”[216]
Эта группа пыталась повторить успех “Гилеи” и противопоставить себя ей в литературе. Но в “Мезонине поэзии” не имелось крупных поэтических величин, сопоставимых с Маяковским или Хлебниковым, поэтому его участникам было достаточно сложно выработать какую-то самостоятельную теоретическую базу своей группы. Они всячески подчеркивали родство с петербургскими эгофутуристами, часто публиковались в их изданиях, но занимали при этом достаточно неопределенную позицию. Отношение к родоначальникам футуризма выражались у членов группы в критических выступлениях против главных противников – “Гилеи”, а затем “Центрифуги”. Особенно преуспел в этом Шершеневич, что признавали даже его соратники:
“Интересно отметить тот факт, что В. Шершеневич, будучи организатором и главой издательства “Мезонин поэзии”, был в резко враждебных отношениях со всеми другими футуристическими издательствами. Так, например, в сборниках другого футуриздательства “Центрифуга”, которым руководил поэт Сергей Бобров,[217] он не только не принимал участия, но в критическом отделе “Мезонина” всячески поносил эти сборники, несмотря на то, что многие из его сотрудников (я в том числе) печатались и там. Я уже не говорю про группу футуристов: Хлебникова, братьев Бурлюков, Крученых, Маяковского, Каменского, которые к футуристам “Мезонина поэзии” и “Центрифуги” относились враждебно, не считая их настоящими “кровными” футуристами”.[218]
Вот в этой атмосфере борьбы, вражды и литературных сражений развивался и укреплялся талант Вадима Шершеневича.
Б. Лившиц в книге воспоминаний отмечает другой аспект полемики с кубофутуристами: “…Шершеневич впитал особое пристрастие к итальянскому футуризму, упорным пропагандистом которого он являлся. Гилейцы же подчеркивали свое русское происхождение и эстетическую независимость от запада. Хлебников, не желавший принимать футуристическую кличку для будетлян, протестовал против контактов с Маринетти. Шершеневич, напротив, перевел и издал основные манифесты итальянского футуризма, поэму Маринетти “Битва у Триполи” и его роман “Футурист Мафарка”.[219] В 1914 г. по инициативе Шершеневича и Кульбина[220] приехал Маринетти. Ларионов, Маяковский и Бурлюк не явились. Шершеневич и Большаков заявили: “Отрицая всякую преемственность от италофутуристов, укажем на литературный параллеллизм: футуризм – общественное течение, рожденное большим городом, который сам уничтожает всякие национальные различия. Поэзия грядущего космополитична””.[221]
“Мезонин поэзии” считался в литературных кругах умеренным крылом футуризма. Это движение было построено не на общей идеологической платформе, а, скорее, на деловых, издательских интересах его участников.
Объединение распалось в конце 1913 года. Под маркой “Мезонина поэзии” вышло три альманаха: “Вернисаж”, “Пир во время чумы”, “Крематорий здравомыслия” и несколько сборников.
Рюрик Ивнев
(1891–1981)
Выступавший под этим псевдонимом поэт, прозаик и мемуарист Михаил Александрович Ковалев начал печатать стихи еще в студенческие годы, затем в футуристических изданиях Москвы и Петрограда, а также в различных журналах. Смесь декаданса и футуризма, “безалаберности”, “нервной интимности” (характеристики критиков 1910-х гг.) и грусти; резкие переходы от религиозного переживания, доходящего до экстаза и самобичевания, к эротизму отличают ранние произведения Ивнева.
После революции он занимался общественной работой: был секретарем наркома просвещения А. В. Луначарского, корреспондентом газеты “Известия ВЦИК”; активно выступал как пробольшевистский публицист. С 1920 – председатель Всероссийского союза поэтов. Творчество этих лет соединяет ярко выраженную политическую ангажированность с имажинистскими тенденциями (в 1919 и 1924 был председателем правления “Общества имажинистов”). В годы Отечественной войны работал в газете. Ивнев является автором многочисленных сборников стихов, а также рассказов, повестей, воспоминаний, эссе, беллетризованных мемуаров о литературной и общественной жизни 1910–1930 гг.
* * *
С каждым часом все ниже и нижеОпускаюсь, падаю я.Вот стою я, как клоун рыжий,Изнемогающий от битья.
Захвачу я платочек рваный,Заверну в него сухари,И пойду пробивать туманыИ бродить до зари.
Подойдет старичок белый,Припаду к мозольной руке,Буду маяться день целый,Томиться в тоске.
Он скажет: есть способ,Я избавлю от тяжких пут,Вот достал бы мне папиросу,Без нее горько во рту.
Папиросу ему достану,Он затянется, станет курить.Словами лечить мою рану,Душу мою лечить.
Но теперь печальна дорогаИ не тяжек мой удел,Я не смею тревожить Бога —У Него много дел.
1912 * * *
Я надену колпак дурацкийИ пойду колесить по Руси,Вдыхая запах кабацкий…Будет в поле дождь моросить.
Будут ночи сырые, как баржи,Затерявшиеся в реке.Так идти бы все дальше. ДажеЗабыть про хлеб в узелке.
Не услышу я хохот звонкий.Ах! Как сладок шум веток и трав,Будут выть голодные волки,Всю добычу свою сожрав.
И корявой и страшной дорогойБуду дальше идти и идти…Много радостей сладких, многоМожно в горьком блужданье найти.
1914 * * *
Душу измученную и перепачканную,Отвратительную, но родную мою,Господь, укрепи своею подачкою,Видишь: я на краю.
Может быть, завтра забуду о раскаянии,Паясничая, как клоун из последнего кабака…Все возмутительнее и необычайнееМоя крестящаяся рука.
1914 Новгород * * *
Не думай, друг, что лучшие плодыВсегда сладки. Не так проста природа.Прими же терпкий плод. Узнай, что есть сады,Где хина иногда бывает лучше меда.
Не только сахарные груши хороши.Возьми лимон, айву, кусты рябины.Скажу по правде: горечь для души —Немеркнущие краски для картины.
Пока есть в мире хоть один калекаИ кто-то горько плачет в шалаше,О, сможем ли назвать мы человекомТого, кто горечи не чувствует в душе!
1915 Царское Село * * *
Я знаю, годы не проходят даром,Моя душа к любви теперь скупа.Последний луч тускнеющим пожаромНа листья желтые упал.
Уже мне чужды – нежность, умиленье,И, точно воск, могу я совесть мять.Как мне хотелось на одно мгновеньеВечерний свет на листьях задержать!
Чтоб долго, долго видеть это небоИ эти листья в розовом огнеИ ждать того, кто в этой жизни не был,Кто никогда не явится ко мне.
Последний луч, как путник запоздалый,Спешит к лучам. Угаснувшим уже,И голос мой – мне больно, больно стало, —Как тучный ветер, тяжелел.
1916 * * *
Опускаются веки, как шторы,Одному остаться позволь.Есть какой-то предел, за которымНе страшна никакая боль.
И душа не трепещет, не бьется,И глядит на себя, как на тень,И по ней, будто конь, несется,Ударяя копытами, день.
Будто самое страшное горе,Как актер, отыграло роль.Есть какой-то предел, за которымНе страшна никакая боль.
1916 * * *
Как все пустынно. Пламенная медь.Тугих колоколов язвительное жало.Как мне хотелось бы внезапно умереть,Как Анненский у Царскосельского вокзала.[222]
И чтоб не видеть больше никогдаНи этих язв на человечьей коже,Ни эти мертвые пустынные года,Что на шары замерзшие похожи.
Какая боль, какая тишина.Где ж этот шум, когда-то теплокровный?И льется час мой, как из кувшина,На голову – холодный, мертвый, ровный.
Декабрь 1918 * * *
В моей душе не громоздятся горы,Но в тишине ее равнинНеистовства безумной ФеодорыИ чернота чумных годин.
Она сильна, как радуги крутыеНа дереве кладбищенских крестов.Она страшна, как темная Россия,Россия изуверов и хлыстов.
Зачем же я в своей тоске двуликойЛюбуюсь на ее красу?Зачем же я с такой любовью дикойТак бережно ее несу?
Январь 1919 Москва * * *
Не надо солнца, не надо свободы,Движенье мира останови.Верни, верни мне черные годыМоей позорной, жалкой любви.
Тяжелый лес, как черное платье,Слепит мне кожу своею мглой,Всем простить и все раздать —Я не мечтал о жизни другой.
Я знаю, Боже, что значит времяИ шум морей Твоих в крови.Верни мне, верни мне ужасное бремяМоей полоумной любви.
3 мая 1919 Киев * * *
Сергею Есенину
