Рудобельского бросило в жар, он с трудом оторвал глаза от мокрых босых ног Маргариты, стараясь не думать о том, что скрывает купальный халат.
– Не простудись, – на правах строгого папочки проворчал моряк.
– Я сейчас, – спохватилась Марго и исчезла за дверью в ванную.
Запах хвои наполнил квартиру, воспоминания обрушились лавиной, перекрыли горло – Марго еле справилась.
Адам делал вид, что не видит волнение Маргариты, и она была благодарна ему за чуткость, такую неожиданную и тихую. Галкиной даже показалось, что между ними возникло какое-то доброе чувство, похожее на доверие.
Потом Рудобельский переставлял елку от одной стены к другой, а Маргарита все не могла выбрать место для главного украшения праздника.
– Какая сложная тактическая задача, – не удержался от шпильки Адам, – найти место для елки.
Все бытовые трудности и вопросы казались Рудобельскому полной ерундой, не заслуживающей внимания. Другое дело – флотские учения и тактические маневры.
– Ставь к окну. Сам говорил, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Нас с тобой весь год будут преследовать конфликты и разногласия. Зря ты меня остановил, лучше бы я поехала к Вальке. – Маргарита с горечью посмотрела на Рудобельского.
Адам нахмурился, выдающийся подбородок дрогнул:
– Обещаю: все будет хорошо. Ты мне веришь?
– У меня нет выбора. Валька утром улетела встречать Новый год в Швейцарию, я осталась без ключа. Но это не означает, что я стерплю твои выходки.
Адам кивнул:
– Я понял.
Марго сняла с антресолей коробку с игрушками, и они с Рудобельским обвили деревце гирляндами, повязали банты, повесили несколько шаров – слабые ветки прогнулись.
Праздник подбирался, брал в окружение, обходил с тыла, маскируясь в программе телевидения, в звуках хлопушек и петард за окном, в гирляндах, в звонке Валентины из далекого горного Санкт-Морица, в сияющих незнакомым блеском глазах Рудобельского.
О таком празднике можно было только мечтать.
Адам, сам о том не подозревая, вместе с елкой внес в дом воспоминания о лучших годах жизни. Маргарита уже перешла в тот возраст, когда воспоминания с успехом заменяют мечты. Мечтать – значит надеяться, а надежда делает нас слабыми и уязвимыми. Елка и мужчина с ласковым взглядом, говорила себе Марго, – это случайность или транзит. Оба не задержатся в ее квартире с террасой, на которой она так и не успела соорудить патио. Закончится срок командировки сначала у елки, потом у Адама. А еще раньше ласковый взгляд уступит место насмешливому, но думать об этом в праздничный вечер не следовало, и Маргарита отправилась на кухню.
Открыла холодильник и отпрянула – полки были завалены оранжевыми плодами. Мандарины – еще один привет из прошлого. Молодильные яблоки из сада гесперид.
Адам подготовился основательно, корок будет много…
Интересно, зачем и кому столько?
Галкина не ела мандарины с того самого Нового года – сегодня ночью будет пять лет. Стоит отметить это событие. Маргарита прихватила оранжевый плод, очистила и покачала на ладони, взвешивая свои воспоминания.
Любимый разламывал спелые плоды, а Галкина открывала рот, принимала на язык шершавую дольку, вонзала в мякоть зубы и запивала сок шампанским. Поцелуи со вкусом мандарина, шампанское со вкусом мандарина. Любовь с привкусом мандарина…
– Посмотри, что я купил. – Адам вынул из пакета упаковку бенгальских огней.
После этого не испечь семейный наполеон по рецепту мамы, с заварным кремом и сметанными коржами, было преступлением против человечности.
Когда наполеон был готов, а праздничный стол накрыт, Маргарита занялась собой.
Открыла шкаф, перебрала плечики с вещами и постояла в раздумье: надеть это платье со шлейфом из воспоминаний или не стоит? Интересно, она влезет в него? Все-таки пять лет – это немало.
Влезла. Даже не влезла – проскользнула. Платье сидело как на модели, пожалуй, только в груди стало немного тесновато.
Маргарита с удивлением обнаружила, что уже не саднит внутри. Затянуло. Пять лет – это все-таки немало.
Красный тонкий бархат удивительно шел к ее волосам и глазам. ОН называл Маргариту Николь, и она, как распоследняя дура, считала это комплиментом. Потом выяснилось, что это была оперативная кличка, типа Радистка Кэт. Коробка с черными туфлями стояла в антресолях – Маргарита после переезда еще не надевала их. Не до шпилек было в Марфинке, да и после Марфинки тоже было не до шпилек.
Guerlian Mitsouko уже не разбрызгивались. Пришлось отвинтить колпачок, чтобы нанести остатки на затылок и запястья с внутренней стороны. Маргарита в последний раз посмотрелась в зеркало и решила, что готова к войне полов.
Они с Адамом встретились на кухне, как корабли в нейтральных водах или как самолеты на летном поле. Авианосец и круизная яхта. Транспортный самолет и одноместный планер.
Моряк выглядел сокрушительно: выбритый до синевы подбородок, белая отглаженная рубашка, китель со звездой. Марго вспыхнула, оглядывая бравую фигуру Рудобельского, забыла о наряде, выход смазался.
Пока Маргарита рассматривала морского офицера и награды, Адам с растерянным видом рассматривал Маргариту.
Шея, плечи, руки и грудь Марго были открыты, и Адам понял, что пропал.
Ни одной косточки, никаких выпирающих ключиц, лопаток и позвоночника – чистые линии, упругая, молодая и гладкая кожа – вот что он увидел. Маргарита оказалась очень тонкой и такой… такой породистой, что только полный болван не увидел бы утонченную красоту и благородство образа.
Рудобельский не был болваном, Рудобельский был охотником и рыбаком и кое-что понимал в чистоте породы, и он увидел.
В молодости у Адама была такса – призер экстерьера. Вот это были линии и стати! Он всегда мечтал о породистой собаке и детях. Но о такой женщине даже мечтать не смел!
– Что-то не так? – заволновалась Маргарита. Она ждала комплиментов, а на лице Адама читалась паника.
– Здорово, – раздувая ноздри, как бык на арене, показал Рудобельский на красный бархат, – у нас такого цвета скатерть была на судне.
– Могу снять. – Маргарита пожалела, что вырядилась в этот кусок кумача.
– Не надо! Красиво. – Рудобельскому никогда не давались комплименты. – Идем к столу?
– Да, идем.
Отставник подставил локоть, Галкина церемонно положила ладонь, стараясь держаться на расстоянии от моряка. Адам покосился на спутницу. Япона мать! Это же Ева – единственная, только для него, Адама, предназначенная женщина, с которой и в горе, и в радости, и в болезни. Как он мог так лопухнуться? Чуть не упустил.
Стол был накрыт с большим искусством: серебро на белой льняной скатерти, крахмальные салфетки, свернутые трубочкой и вдетые в кольца, фужеры под крепкие напитки, под шампанское и воду. Тарелки для смены блюд, белые свечи в симпатичных веночках. Ева знала толк в сервировке.
