«Пашка». Я вот не знаю, что там дальше произошло, но думаю, что человека в этом Павлове можно было спасти. Если бы в нашей стране судили не по букве закона, тупо арифметически подсчитывая, под какую статью поступок подпадает, а как в Америке. Там ведь суд ориентируется на прецеденты, которые имелись в истории судебной практики. А ведь он жизнь свою спасал.
«Лорик». Ну давайте теперь направо и налево всех крошить. Закон должен исполняться, потому что он для этого и писан, и принят. А если к нему относиться, как к вывеске на магазине – хочу захожу, хочу прохожу мимо, – то это будет уже не цивилизованное государство, а банда Махно.
«Пашка». А я его и не оправдываю. Я говорю, что человеку можно было помочь еще тогда, а у нас всем на всех нас…ть. И тогда, и сейчас. А про Махно ты так зря! Что ты про него вообще знаешь?
20 июня 2010 г.
11:41
Наверное, я все рассчитал правильно. Ольга даже не догадалась, где я мог пропадать вечерами и ночами. Просто я сказал ей, что уже не опасно, что милиция приняла меры. И еще я сказал, что память у меня так и не восстановилась. Помню, как в день своего исчезновения вышел с работы, помню, как ехал домой. А потом – пустота. И я осознал себя уже на больничной койке. Я сделал все, чтобы в милиции разговаривать без жены. И это у меня получилось. Там я также заявил, что ничего, связанного с нанесением мне телесных повреждений, не помню. Материального ущерба мне не нанесли, потому что часы с руки не пропали, а больших денег при мне не было. Кажется, в результате дело так благополучно и закрыли.
Что касается моих жертв, то о них я тоже больше ничего не слышал. Может, какие-то разборки в уголовной среде и были. Милиция формально наверняка занималась расследованием этих двух убийств. Только, как я думаю, уж я-то в ряды подозреваемых просто не мог попасть. Хотя бы потому, что никто не знал, что убивали меня именно эти двое. Да и врачи не задумываясь подтвердили у меня потерю памяти.
В моем творческом объединении меня встретили с такой радостью, что я чуть не заплакал. Только… только вот все полагали, что я умер. А предприятие не может оставаться без первого лица, поэтому руководство Фонда культуры, как учредитель предприятия, предприняло определенные шаги и оформило доверенность на право управления предприятием на другого человека. Звали его Сергей, был он человеком разворотливым, предприимчивым. И дела у него сразу же пошли в гору. А если учесть, что мне как минимум еще с месяц надо было бы полечиться, походить на физиопроцедуры, то фактически Сергей рулил моим творческим объединением почти два месяца.
Когда я почувствовал себя в силах вернуться на работу, хотя по медицинским показаниям был еще формально нетрудоспособен, то так и оставил за Сергеем львиную долю обязанностей. Фактически он остался моим первым заместителем. Зарабатывали мы тогда хорошо, поэтому еще один приличный оклад предприятие вполне выдержало. И помощь от Сергея была значительная.
А я чувствовал, что прежней энергии во мне уже нет. Трудно двумя словами описать то, что во мне изменилось. Постарел я, что ли, в самом деле… Судачили, что я даже разговаривать стал медленнее. А еще говорили, только это уж совсем по секрету и сугубо за моей спиной, – что у меня глаза стали мертвые. Или безжизненные, не помню точно. Но мне в самом деле стало труднее общаться с людьми. Смотрел я на своих подчиненных, и казались они мне маленькими наивными детишками. Со своими глупыми инфантильными восторгами, со своими мелкими интересами в виде покупок мебели, шуб, хорошего балыка…
Все чаще и чаще я ловил себя на том, что мне хочется посидеть одному. Посидеть и просто поглядеть перед собой. Без мыслей, без воспоминаний. Если честно, то жизнь во мне поддерживала Ольга и ожидание ребенка. Мне даже с мамой тяжело было общаться, потому что она начинала суетиться, справляться о здоровье, беспокоиться, искать какие-то симптомы болезни. А вот Оля ничего не искала. Она ждала ребенка и была счастлива. И я, когда думал об этом, был почти счастлив. Почти, потому что все могло быть еще лучше, если бы… если бы я не прошел через смерть.
А потом, когда я вышел снова на работу, меня стали мучить ночные кошмары. Наверное, какие-то очередные загадки человеческой психики. Пока я был отстранен от своего выставочного зала, пока я был в другом городе, даже просто в своей квартире, мне ничего не напоминало о Вареном. А вот в салоне, едва я снова увидел злополучный кованый каминный фасад, ассоциации, воспоминания, еще что-то вновь ожили и стали приходить ко мне по ночам.
И я стал не просто угрюмым и молчаливым – я чувствовал, что становлюсь раздражительным. Что-то внутри меня закипало при первом же намеке на недовольство чем-то или кем-то. Но я очень старался сдерживаться! Это стоило огромных усилий, это выматывало, но я пытался со всеми вести себя ровно, приветливо.
Очень странно мне было смотреть на человека, терпеть его рассуждения, а уж тем более поступки, которые шли вразрез с моими убеждениями и представлениями. Все мне казались глупыми, наивными, какими-то поверхностными в суждениях. Отдыхал я душевно и эмоционально только дома. Но и здесь судьба приготовила мне испытание…
Постоянно погруженный в себя, занятый борьбой с собой, я не замечал, что изо дня в день, из месяца в месяц моя Оля меняется. Не так, как это положено беременной женщине, а совсем по-другому. Чем ближе к родам, тем меньше счастья было в ее глазах. Обо всем я узнал потом от близких людей, от моей мамы, которая, кстати, все знала.
Наконец Оля мне все рассказала. Оказалось, что врачи ставили ей неутешительные прогнозы и настаивали на том, чтобы положить ее в больницу «на сохранение». Я испугался. Стыдно признаться, но я испугался не за жизнь жены, не за жизнь будущего ребенка. Мне было страшно, что рухнет мечта, надежда, рухнет то единственное, что было светлым и теплым в моей жизни. Наверное, это эгоизм с моей стороны.
И я бросился с головой в проблемы моей жены. Уложил ее в больницу, искал лучших врачей для консультации, следовал всем предписаниям в режиме и питании Ольги; стал деспотом, самым строгим в мире мужем. И все потому, что я боролся за свое счастье, за то, чтобы вырваться наконец из ночных кошмаров, из холода могилы, который меня преследовал. А вырваться я мог, только получив тепло отцовства, тепло полноценной семьи.
Меня, конечно, все успокаивали. Мол, ничего страшного, обычное дело, у женщин такое бывает. И вообще на дворе конец двадцатого века, и медицина достигла таких высот, что особенно волноваться не из-за чего. И даже Ольга как-то успокоилась перед родами. Или мне за моими личными переживаниями так казалось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
