Однако, хочу надеяться, что когда-нибудь же это кончится и притом настолько скоро, чтобы я мог отправиться к вам в будущем месяце, примерно в середине мая, вслед за славянами и, вдобавок, в качестве такового…*
А тем временем вы вступаете в полосу празднеств, фейерверков, восторженных приветствий, трезвона колоколов, бурлящих и кричащих толп, всего этого исполненного глубокой искренности и веры одушевления великой нации, охваченной общим ликованием*. — Словом, вы станете зрителями, не слишком доверчивыми, но отнюдь не равнодушными, всей сцены блистательного и славного торжества над одним гигантским недоразумением… Да будет так…
Вчера я описывал твоему мужу положение дел, представлявшееся окончательно установившимся*. Однако вечером я видел князя Вяземского, который сообщил мне, что — по дошедшим до него слухам — всё будто бы опять под вопросом из-за прусского короля, отказывающегося, говорят, ехать в Париж…* Но даже это, наверно, не остановило бы нашего августейшего путешественника, если бы только поехал прусский наследный принц…* Он так упорствует в этой идее, которая всем здесь кажется безрассудной, что я начинаю верить в некое Божественное внушение, некое сверхъестественное откровение, им руководящее… И кто знает? В любом случае, ему было бы полезно вырваться из скучной отупляющей среды, в которой он киснет, и войти в соприкосновение и в конфликт с желаниями, отличными от его собственных. Встреча с Бисмарком стала бы для него особенно благотворной…*
До скорой встречи, милая дочь. Обними Китти и передай от меня самый сердечный привет моему брату… Скажи ему, что, если Господь продлит мои дни и, главное, вернет мне способность передвигаться, самое позднее через месяц я буду среди вас.
Горчакову А. М., 21 апреля 1867*
119. А. М. ГОРЧАКОВУ 21 апреля 1867 г. Петербург
Vendredi. 21 avril 1867
J’ai appris hier, mon Prince, avec la plus grande satisfaction, que nous avons heureusement échappé à l’un des termes du dilemme que je posai l’autre jour, et que le voyage à Paris pourra être rangé* dans la catégorie des accidents. Et même il y a lieu à espérer maintenant que grâce à votre présence cela pourra être un heureux accident. Je ne saurai vous dire, mon Prince, combien, dans l’état déplorable de mes nerfs, cette incertitude m’avait maladivement préoccupé…
Merci, mon Prince, de votre aimable souvenir. Ma santé est toujours misérable, et je n’entrevois pas la fin de cette maudite réclusion…
Mes hommages à Надежда Сергеевна*. Bienheureux les bien-portants puisqu’ils peuvent la voir!
A-t-elle déjà lu le nouveau roman de Tourguenieff?* — Voilà une lecture qu’elle saura goûter et apprécier.
T. Tutchef
Перевод
Пятница. 21 апреля 1867
С величайшим удовлетворением, дорогой князь, узнал я вчера, что одна из посылок дилеммы, предложенной мною намедни, благополучно отпала и что поездка в Париж решена*, так сказать, волею случая. Теперь даже есть основания надеяться, что благодаря вашему присутствию этот случай окажется счастливым. Вы же понимаете, дорогой князь, как при плачевном состоянии моих нервов меня мучила неопределенность…
Спасибо, князь, что вы любезно обо мне помните. Здоровье мое по-прежнему никуда не годится, и я не предвижу конца этому проклятому затворничеству…
Передайте мой низкий поклон Надежде Сергеевне*. Блаженны здоровые, ибо им дано ее видеть!
Прочла ли она уже новый роман Тургенева?* — Вот чтение, которое она найдет приятным и сумеет по достоинству оценить.
Тютчев
Трубецкой Е. Э., 3 мая 1867*
120. Е. Э. ТРУБЕЦКОЙ 3 мая 1867 г. Петербург
Mercredi. 3 Mai
Merci, chère Princesse, de vos bonnes paroles, si douces et si pénétrantes, et puisse le Ciel vous garantir à jamais des douleurs que vous comprenez si bien dans les autres et auxquelles vous savez si bien sympathiser… Ma pauvre fille me charge de vous exprimer combien elle a été sensible à vos témoignages d’intérêt*.
Je suis toujours encore condamné à la réclusion, et ce qui prouve la ténacité du mal, c’est que mê<me> le désir d’aller vous faire ma cour n’est pas parvenu jusqu’a présent à en triompher…
Eh bien, voilà que tout paraît s’arranger le mieux du monde. On ne demande qu’à s’embrasser, et la diplomatie toute fière de son tour de passe-passe s’imagine candidement que l’Europe — dénuée de principes et armée jusqu’aux dents — ne demande qu’à se rasseoir dans une paix définitive.
Mais c’est assurément nous qui allons au-devant de la leçon la plus rude, de la déception la plus mortifiante, et, ma foi, ce sera bien fait… On ne veut pas comprendre, en dépit d’un demi-siècle d’expérience, qu’un gouvernement a beau faire, qu’il a beau professer les sentiments les plus vertueux, les plus généreux, les plus désintéressés, mais du moment qu’il n’est pas le représentant, l’incarnation des intérêts nationaux de son pays — du moment qu’il ne sait faire que de la politique de gloriole personnelle un pareil gouvernement n’obtiendra de l’étranger ni reconnaissance, ni même de l’estime… On l’exploitera et on se moquera de lui, et on aura raison…
Les ennemis les plus acharnés de la politique de Bismarck ne lui refuseront pas leur estime, parce qu’ils voient en lui le représentant le plus énergique, le plus convaincu, tandis qu’en définitive notre agitation pacifique ne nous vaudra que des huées. On se moquera à juste titre du mal que nous nous donnons, pour aller mettre d’accord des puissances, qui ne sont que trop naturellement disposées à être d’accord chaque fois qu’il s’agit de contester et de combattre le droit historique de la Russie et à nier même le droit humain, le droit à l’existence de ces malheureuses populations qui ont aux yeux de l’Occident le tort inexpiable de graviter vers nous*.
Et voilà la malédiction méritée qui pèse sur un pays où les hautes classes, ce milieu où vit et s’alimente le pouvoir, ont, par le fait de leur misérable éducation, cessé depuis longtemps de lui appartenir.
Mille hommages les plus sincèrement dévoués.
Ф. Тютчев
Перевод
Среда. 3 мая
Благодарю вас, дорогая княгиня, за ваши добрые слова, столь теплые и столь проникновенные, и молю Небо, чтобы вам никогда не довелось испытать страданий, которые вы так хорошо понимаете в других и которым так умеете сочувствовать… Моя бедная дочь поручает мне высказать вам, как глубоко тронута она вашим участием*.
Я до сих пор осужден на затворничество, и настоящим доказательством упорства моей болезни является то, что даже моему желанию приехать к вам на поклон не удалось пока одержать над нею верх…
Впечатление, право, такое, будто все устраивается наилучшим образом. Остается только обняться, — и дипломатия, страшно гордая своей ловкостью, искренно верит, что Европе — беспринципной и вооруженной до зубов — ничего иного не нужно, как успокоиться в состоянии вечного мира.
Но, конечно, именно нас ожидает урок самый жестокий, разочарование самое унизительное и, сказать по правде, весьма заслуженное… Несмотря на полувековой опыт, никак не хотят понять, что, как бы ни усердствовало правительство, какое бы благородство, великодушие и бескорыстие чувств ни демонстрировало, но с той минуты, как оно перестает быть выразителем, олицетворением национальных интересов страны — с той минуты, как оно начинает руководствоваться в своей политике лишь личным тщеславием, подобное правительство не заслужит за рубежом ни признания, ни даже уважения… Его будут использовать с выгодой для себя, одновременно осмеивая, и с полным основанием…
Лютейшие враги политики Бисмарка не откажут ему в своем уважении, ибо видят в нем самого энергичного, самого убежденного выразителя национальной идеи, тогда как наше бурное миротворчество не принесет нам ничего, кроме издевательских свистков. И не грех посмеяться над тем, как мы старательно мирим державы, склонные приходить к совершенно естественному согласию всякий раз, когда речь заходит о том, чтобы оспорить и опровергнуть историческое право России и даже отнять право человеческое, право на существование у несчастных народностей, которые в глазах Запада непоправимо очернили себя тем, что тянутся к нам*.
Таково заслуженное проклятие, тяготеющее над страной, где высшие классы, та среда, в которой произрастает и вскармливается власть, давно уже перестали принадлежать ей из-за своего презренного воспитания.
От души и со всем усердием вам кланяюсь.
Ф. Тютчев
Ламанскому В. И., 6 мая 1867*
121. В. И. ЛАМАНСКОМУ 6 мая 1867 г. Петербург
Суббота
Я имею вам сообщить кой-что касательно Славянского обеда, что желательно было бы решить без отлагательства. Итак, прошу вас, любезнейший Владимир Иваныч, зайдите ко мне сегодня или после трех часов, или вечером. Весь ваш Ф. Тютчев
Ламанскому В. И., 7 мая 1867*
122. В. И. ЛАМАНСКОМУ 7 мая 1867 г. Петербург
Воскресенье
Я надеюсь, любезнейший Владимир Иваныч, что вы уладите дело и что сегодня же будет отправлено приглашение к гр. Толстому*. Его присутствие на обеде будет двояко полезно, здесь, en haut lieu,[38] оно оградит все дело от глупых и недоброжелательных нареканий, а там, за границею, оно придаст ему тот оттенок официальности, который все-таки желателен.
Мне всегда казалось крайне наивным толковать о стихах как о чем-то существенном, особливо о своих собственных стихах. — Но если вы в самом деле хотите, чтобы мои вирши были читаны, то и надобно их и читать в том смысле, в каком они были написаны, т. е. в смысле первого приветствия. Гостей же встречают приветствием при их появлении, а не под конец беседы, и потому вышереченные вирши должны бы, мне кажется, быть читаны тотчас после вашей речи*.
